Сто тысяч раз прощай

А иногда я просто наблюдал, как играет отец: рослый, но не красавец, чуть сутулый мужчина с изогнутой шеей и острым кадыком, который дергался, как баклан, глотающий рыбину, когда отец смеялся или музицировал. Молодой только в теории, он, казалось, существовал вне времени – скорее как продукт послевоенных лет, с их кофейнями и обязательным призывом на военную службу, нежели шестидесятых или семидесятых, на которые пришлось его взросление. Ему не исполнилось и тридцати, но лицо уже было помятым, как носовой платок, завалявшийся в кармане, а кожа сделалась неестественно эластичной: схвати такого за щеки, потяни в стороны – и лицо жутковато увеличится, как воротник плащеносной ящерицы; видимо, такую цену пришлось заплатить за постоянное музицирование на саксофоне. Но его спокойные карие глаза были прекрасны, и в приливе сентиментальности он нередко останавливал их взгляд на своих домочадцах; окружающие любили и ценили его за доброту, он не стеснялся заговаривать с незнакомыми и предлагать помощь старушкам, а я его просто обожал, как обожал и нашу жизнь в той квартире. Незадолго до маминого возвращения со смены он пересаживался ко мне на вытертый ковер, чтобы изобразить родительское рвение в пункте дислокации: начинал задавать вопросы серьезно-смущенным тоном, как социальный работник, или торопливо обучать меня азбуке, хотя интерес его угасал еще до буквы «м». Отцу нравилось именовать себя автодидактом, а частое повторение термина «автодидакт» было призвано служить верным признаком автодидакта, но мама не упускала случая ввернуть, что такого педагога-самоучку обучал, как видно, педагог-недоучка. Как бы то ни было, он твердо верил в познавательную ценность природного любопытства, и я изучал электричество, ковыряя в тостере вилкой, работу желудочно-кишечного тракта – глотая детальки конструктора лего, а закон Архимеда – самостоятельно наполняя ванну. Он был не из тех отцов, которые будут мастерить воздушного змея, но в противном случае я бы запускал этот аппарат под линией электропередачи. Время от времени он устраивал заученную клоунаду: демонстрировал отрубленные пальцы, доставал у меня из-за уха разные вещицы, откручивал и тут же ставил на место нос – я довольствовался малым, а он возвращался к своей музыке. В нем была не то чтобы беспечность… а какая-то несобранность, рассеянность.

В школе я узнал, что у других отцы – это просто свирепые фельдфебели, неприступные и страшные, которые врываются к сыновьям без стука, что ни день вытряхивают содержимое школьных ранцев и обыскивают комнаты, нервируют уже одним своим видом. Сколько я себя помню, папа всегда был рядом, и мы в основном занимались каждый своими мелкими делами, подкрепляясь чаем и соком, дешевым печеньем и приторными порошковыми десертами химического розового цвета, которые заливались кипятком из чайника; в общем, мое раннее детство было неорганизованным, неряшливым и почти блаженным.

Родители оформили свой брак в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом. Я, трехлетний, запечатлен на их свадебной фотографии в смешном вельветовом костюмчике-тройке; папа, неестественно прямой, стоит рядом, повязав по такому случаю галстук-селедку. Мама, в неуместно белом платье, повернулась боком и выставила напоказ огромный живот, где находится моя сестра, а сама грозит отцу кулаком в шутливом гневе. Во всяком случае, мы воспринимали это как шутку. Нынче мои знакомые, прежде чем заводить семью, стремятся вначале построить декорации: сделать карьеру, получить закладную на имущество, обставить дополнительные спальни. Моим родителям было слегка за двадцать, и они предпочитали импровизировать. Помню угарные вечеринки, когда к нам в квартиру набивались музыканты и медсестрички – тонизирующее с успокоительным. Помню, как мне разрешали давать прикуривать незнакомым гостям.

Затем появилась Билли (в честь Билли Холидей), и на некоторое время нас стало четверо, мы ходили по игрушкам и будили друга в любое время дня и ночи. Прежний уютный хаос сделался взрывоопасным, и, когда настало время, в школу я пошел, можно сказать, с облегчением. Почти; отец плакал у ворот, словно меня отправляли в эвакуацию. «Больше всего мне сейчас хочется… – приговаривал он, сжимая мою голову, как ценную награду, своими тонкими пальцами, – больше всего мне сейчас хочется оторвать тебе голову, если ты не возражаешь, чтобы носить ее при себе. Договорились?»