Сто тысяч раз прощай

Мы стояли около сторожки – крытого сланцем домика на пересечении подъездной дороги с ведущей под горку тропой. Фран убрала палку с глаз долой, за дверную раму, и немного помедлила.

– Что ты там делаешь?

Она огляделась, чтобы убедиться в отсутствии посторонних глаз, и подергала ручку двери, едва державшуюся на хлипкой накладке. Краска давно облупилась, древесина подгнила: садани как следует плечом – и заходи. Но вместо этого Фран привстала на цыпочки и пошарила на притолоке – «есть!» – и достала массивный ключ, красноватый от ржавчины, прямо как из сказки.

– Рискнем?

Ключ застревал в замочной скважине, но Фран толкнула дверь – и перед нами открылась маленькая темная каморка. На полу лежали старые, линялые коврики; узкие, высокие оконца скрывали грязноватые желтые занавески. Внутри было зябко, как в погребе, из мебели там помещался только необъятных размеров старинный кожаный диван с торчащими пучками конского волоса.

– Здесь Полли держит заложников, – сказал я.

– Из прошлогоднего спектакля «Сон в летнюю ночь». Спаси-и-и-ите! – Она притворила за нами дверь. – И все равно, – сказала Фран, – на будущее полезно знать.

В течение следующего месяца я еще не раз возвращался к этой реплике.

Коричневые склянки

Дома было душно и тихо; я с трудом удержался, чтобы тут же не унести ноги. После выходных тоска обволакивала туманом все помещения, проникала в каждый угол; сейчас отец лежал при задернутых шторах у себя в спальне поверх одеяла, спиной к двери.

– Спишь?

– Задремал немного. Всю ночь промаялся.

– Так не надо весь день спать.

Ответа не было.

– Погода отличная. Может…

– Мне и так хорошо.

– Хочешь, я что-нибудь…

– Нет. Все в порядке.

Я замешкался на пороге. Кто-нибудь другой, более сообразительный и добрый, нашел бы верный тон, откровенный, легкий, не омраченный страхом, злостью и раздражением. Остановился бы у кровати, чтобы увидеть отцовское лицо. Но спертый воздух пронизывали лучи предзакатного солнца, в которых плясала пыль; в этой обстановке от меня ускользали и слова, и голос, так что проще оказалось закрыть дверь с другой стороны и попытаться забыть увиденное.

Я включил компьютер и сел играть.

Слегка не в духе – это было одно из наших расхожих выражений. Не по себе, грустно. Мысли не дают покоя. Тревожно, муторно. Настроение неважное, паршивое, ниже плинтуса. Подавленность, упадок сил, тягостно, уверенности нет, с финансами туго. У нас развилась поразительная способность придумывать уклончивые фразы и эвфемизмы – как в игре, где правилами запрещено произносить определенные слова.

Но эти слова – «клинически», «хронически» – в скобках присутствовали среди прочих, нервируя нас медицинским привкусом: если даже они не предвещали отправки в дом хроников, то уж всяко сулили курс психиатрического лечения и временную изоляцию. Мы утешали себя как могли, связывая отцовское состояние с житейскими обстоятельствами: с обвалом бизнеса, банкротством, крахом семьи. Перед лицом таких бед недолго сделаться ворчливым, грустным, подавленным. Думалось: вот когда обстоятельства изменятся к лучшему, тогда и тоска развеется.

Но этот недуг держал отца мертвой хваткой. У него в жизни было две больших любви – музыка и моя мама; теперь он лишился обеих. Когда-то он поставил крест на собственных амбициях, пошел на компромисс ради семьи. А теперь оказалось, что компромисс и тот закончился неудачей, а это при всем желании не так-то просто стряхнуть или преодолеть.

Порой я надеялся, что отец возьмет себя в руки хотя бы ради меня. Тоска и тревога заразительны; в шестнадцать лет мне хватало своих неприятностей, правда? Да и надоело это все порядком: вечный ступор, придирки, наглухо закрытые двери, воспаленные глаза, вспышки беспричинной яростной злобы с последующей неловкостью. Надоело смотреть, как отец угрюмо слоняется по дому, надоело выслушивать его пессимистические прогнозы, жалобы, всякий негатив, надоело по возвращении домой первым делом проверять барометр его настроения.

Предугадывать его душевное состояние стало еще сложнее в силу двух недавних перемен. Раньше мой отец выпивал, как принято говорить, «за компанию», причем в меру, для бодрости. Мог выпить пива после концерта, но только если выступал сам, и никогда не превышал свою норму – три пинты; потом рассказывал всякие истории, сыпал анекдотами, щелчком подбрасывал картонные подложки для пивных стаканов и показывал фокусы со спичками.