Сто тысяч раз прощай

Теперь он пил ежедневно, не только пиво, но и крепкий алкоголь, методично, в одиночку, как будто предавался тайной страсти. Не могу сказать, до какой степени меня это беспокоило, и когда он звал меня присоединиться, я всегда отказывался, не потому, что воздерживался от спиртного – Бог свидетель, такого за мной не водилось, а потому, что на дух не переносил его напитки. Не важно, для чего он выпивал – для сопровождения или для начала беседы; алкоголь предвещал саможаление, самокопание, летаргию, а в последнее время обычно злость. Когда я был совсем мелким, отец, видя разлитый сок, каракули на стенах или разбитые тарелки, заливался нервным смехом или в деланом отчаянии рвал на себе волосы. А теперь ему будто открылась новая эмоция, и он принялся осваивать злость так же истово, как другие мужчины среднего возраста осваивают марафонский бег или пешие походы.

Самые пустяковые нарушения домашнего уклада – брошенная на пол куртка, невымытая кружка в раковине, признаки неспущенной воды в туалете – вызывали жуткую, уродливую ярость, которая становилась еще омерзительней, если следом за ней тут же приходило раскаяние. Не прекращая ругаться и драть горло, он уже таращил воспаленные глаза и всем своим видом выражал ужас от такой потери самообладания: почему я так себя веду? Мне это несвойственно. А я, видя, как он осваивает злость, с особым удовольствием ее провоцировал и в конце концов почувствовал себя достаточно взрослым, чтобы сходиться с ним раз на раз и орать. У нас обоих прорезались отвратительные новые голоса; должен признаться, иногда я подначивал отца специально – просто для того, чтобы бросить его же ярость ему в лицо. Это доставляло мне подлое, низкое удовольствие, как будто я дразнил зверя в зоопарке, стуча по стеклу; меня примиряло с действительностью лишь то, что после таких сцен мы вели себя подчеркнуто вежливо и, лежа рядом на диване, смотрели старые фильмы, пока отец не проваливался в сон.

А вторая перемена заключалась в следующем. У него на прикроватной тумбочке появилась стайка коричневых склянок с лекарствами, которые он начал принимать «для стабилизации состояния». Кто-нибудь более информированный, чем я, при виде этих склянок мог бы только порадоваться, что отец обратился за помощью, за профессиональным советом. Медикаменты, прописанные врачами, имели нечто общее с банкротством: если даже они вызывали тревогу, то хотя бы указывали, что дело не стоит на месте. Пройдет время – и мы вынырнем на другой стороне. Глядишь, они попросту окажутся лишними.

Но вслух это не проговаривалось, и я, насмотревшись фильмов и телепередач, невольно представлял, как пациент запрокидывает голову и высыпает себе в рот все содержимое этих пузырьков. Мало что бередит нам душу сильнее, чем родительское лечение, и вскоре я, словно подгоняемый какой-то силой, бежал в ванную, как только за отцом захлопывалась входная дверь, и начинал разглядывать его склянки, нажимать и отвинчивать крышечки, изучать пилюли по одной на ладони в поисках… сам не знаю чего, но не оставлял без внимания и предупредительные наклейки. «Принимать по назначению врача». «Может вызывать сонливость». «Несовместимо с алкоголем». Это же все равно что держать у постели заряженный пистолет.

Так пополнился мой реестр ужасов и волнений, до самого утра мешавших мне спать по ночам; тогда же у меня возникло убеждение, не отступающее по сей день: величайшая ложь, которую старость распространяет о молодости, гласит, что молодые не знают ни забот, ни тревог, ни страхов.

Господи, неужели у всех отшибло память?

Культура

– «Сударыня, за час пред тем, как солнце окно востока золотом зажгло…»

– Еще раз.

Изо дня в день мы устраивались под одним и тем же деревом и методично работали; этот процесс был сродни подвесному мостику в джунглях: бойко прыгаешь с дощечки на дощечку, разгоняешься – и нога проваливается в гнилую древесину.

– «…пред тем, как солнце окно востока золотом…». Я не смогу такое выговорить.

– Еще как сможешь!

– Дурацкое чувство!

Поднявшись с земли, она прислонилась к дереву.

– Зато ты понимаешь смысл!

– Я же не совсем тупой.

– Никто не говорит, что ты…

– Он имеет в виду «перед рассветом».

– Точно!

– Так бы и говорил – «перед рассветом», почему нет? Два слова. Перед рассветом.

– Потому что так написано, а значит, так лучше звучит! Вообрази: лик солнца выглядывает из окна…

– Отлично, вот сама это и говори, – сказал я, швыряя текст в высокую траву.

– Но это не моя реплика, – возразила она и подняла текст, – а твоя.

– Только до пятницы.

– Что за ерунда? Прекрати. С кем он говорит в этой сцене?

Я взял в руки экземпляр пьесы:

– С леди Монтекки.

– Вот именно, с женой важного господина, но почему-то вдруг меняет тон разговора, и, возможно, из-за того, что…

– Пытается произвести на нее впечатление.

– Или боится ее, или боготворит.

– А на самом деле?

– Откуда я знаю! Тебе решать.