Сто тысяч раз прощай

Главная улица в любом пригороде всегда была утыкана лавчонками такого рода: неприбыльные из-за отсутствия концепции, никому не нужные, обшарпанные и запыленные, с блеклыми витринами, работавшие с понедельника по среду (короткий день). Но в начале нового десятилетия, когда розничная торговля в целом шла ни шатко ни валко, музыкальный рынок обновлялся с головокружительной скоростью. Надо избавиться от кассет и перейти на компакт-диски? Отказаться от синглов? Когда бабушка с дедом совсем перестали ориентироваться в этих тонкостях, они призвали на помощь моего отца. Надавили на то, что ютиться с двумя детьми на съемной квартире несолидно и безответственно. Припомнили, что он бросил экономический, тогда как в стране наберется от силы человек десять, которые зарабатывают игрой на саксофоне, но все они, отучившись в академиях и консерваториях, обзавелись нужными связями. Папа был дилетантом. Глупо было бы рассчитывать, что он когда-нибудь сможет тягаться с профессионалами. А музыкальный магазин как-никак обеспечит ему стабильный доход. На музыку всегда есть спрос. Если они помогут ему с ипотекой на приличное жилье, что помешает ему вернуться и взять дела на себя?

Респектабельность обязывала. Пятидневная рабочая неделя плюс выход каждую вторую субботу, обслуживание покупателей, бухгалтерия, встречи с оптовиками, распределение зарплаты – разве так сложно? А хочет предаваться любимому хобби – так на то есть вечера и выходные. И потом, это же не навсегда; как только дела пойдут в гору, можно будет немного выдохнуть, нанять управляющих и вернуться к саксофону. Мама воспринимала эту затею с опаской, поскольку нет ничего более постоянного, чем временное. Она никогда не находила общего языка со свекром и свекровью, считая, что те своим прессингом душат единственного сына, да и одолжаться не хотелось… хлипкие стенки нашей съемной квартиры позволяли выслушать обе стороны…

Но мама все-таки пошла на уступки, и мы вернулись в город, где вырос мой отец, в большой дом с крепкими стенами и бликами рассветного солнца на витражных стеклах. Бабушка с дедом переехали на южное побережье Уэльса, в бунгало с двумя шезлонгами и панорамным окном, выходящим на море. Тогда, в свои тринадцать лет, я был уже достаточно циничен, чтобы представить, как дедуля с бабулей всю дорогу перемывают нам кости, мчась по трассе М4, – ни дать ни взять торговцы подержанными авто, сбагрившие кому-то древнюю колымагу знаменитой марки. Возможно, впрочем, что Льюисы-старшие действовали в наших же интересах. Короче говоря, в тридцать с гаком мой отец занял руководящую должность на предприятии, к управлению которым был совершенно не готов.

За работу он взялся с азартом реформатора, привлекая к делу всех домашних, – получился такой семейный проект Льюисов. Отец всегда презирал затхлую, пропыленную магазинную атмосферу – унылые витрины, грязные плитки ковролина в резком свете люминесцентных ламп, аляповатые рекламные буклеты. Картонный Джеймс Ласт в натуральную величину, испокон веков стоявший на страже кассы, стал первым кандидатом на выброс вместе с замшелыми эстрадными кумирами и древними «прикольными» пластинками, на которые не находилось охотников ни при каких скидках. Единственной точкой притяжения для моего отца стал так называемый отдел джазовой музыки, предлагавший записи духовых оркестров и звуковые дорожки к забытым фильмам, а также пластинки любых цветных исполнителей, таких как Элла Фицджеральд, Боб Марли и Нил Даймонд со своим саундтреком к «Певцу джаза».