Сто тысяч раз прощай

Будущее магазина виделось отцу в узкой жанровой специализации. Стеллажи с поп-музыкой и рок-хитами, само собой, предполагалось пополнять, как прежде, но акцент должен был сместиться на музыкальное направление, излюбленное моим отцом. На один суматошный месяц все три торговые точки закрылись «на ремонт». Крупная банковская ссуда пошла на обновление ассортимента компакт-дисков и на изготовление сосновых стеллажей. В конце срока нас загрузили работой на выходные, да еще разрешили прогулять школу, чтобы прихватить пятницу: мы разъезжали между точками, где на скорость расставляли товар в алфавитном порядке. По кредитке оплатили первоклассную стереосистему, чтобы покупатели слушали музыку во всем ее великолепии; мы послушно ворковали заученные слова и ставили Майлза Дэвиса и Монка, Мингуса и Колтрейна. «Послушайте вот это, детки», – говорил отец, опуская иглу точным движением часовщика, и сразу раздавался знакомый звон тарелок и повизгивание духовых; а мы, не в силах постичь истоки такой притягательности, мысленно ставили их на одну доску с маслинами и кофе. Но при этом, как те же маслины и кофе, мы постепенно срастались с джазом, а папа тем временем уже подгонял хард-боп вперемешку с Битлами для нас и Дэвидом Боуи для мамы, и мы распаковывали эти коробки с такой же радостью, как подарки от Санта-Клауса рождественским утром: запечатанные компакт-диски в шуршащей упаковке, стерильно чистые, как хирургические инструменты; увесистый винил, допотопный и шикарный одновременно; редкие японские пластинки весом в сто восемьдесят граммов и бокс-сеты репетиционных записей в кожаных футлярах. Если у меня и закрадывалась мысль, что папа приобрел эти шедевры для себя, а вовсе не для широкой публики, то счастье, которым лучились и его глаза, окупало многое. Да и то сказать: саксофон, ревущий, одиозный, сексуальный отпрыск поздних ночей и злачных клубов, не имел никаких шансов выжить на главных улицах и в индустриальных парках на границе Суррея и Сассекса. Зато отец всеми силами его пропагандировал, изредка что-нибудь продавал, воспламеняя других своей страстью, и удовлетворял покупательский спрос, о котором сами покупатели еще не догадывались. В воскресенье мы приехали в наш городской филиал, где вкалывали четырнадцать часов кряду, подкрепляясь купленной навынос едой и газировкой. Когда все приготовления завершились, мы по команде отца распластались на полу, соприкоснувшись головами в центре зала и направив ноги в проходы между стеллажами, а папа поставил на проигрыватель последнюю за этот день пластинку.

– Глупость какая! – протестовала мама.

– Просто послушай!

– Я и стоя могу послушать, Брайан.

– Тсс! Закрой глаза.

Опустив иглу, он устроился с нами на ковре.

Заиграла «В сентиментальном настроении» Джона Колтрейна, исполненная в дуэте с Дюком Эллингтоном. Мне нравилась эта запись: нестройное звучание рояля и мягкий теплый звук саксофона на фоне партии ударных. Композиция, довольно мелодичная, продолжалась недолго, но этого хватило, чтобы моя сестра, свернувшись калачиком, вырубилась в папиных объятиях. Вслух об этом не говорилось, но предназначение этой музыки заключалось в том, чтобы благословить наши начинания; когда она стихла, мы молча встали, заперли магазин и шагнули в новую эру.

Но трудно представить себе более неподходящее для возрождения бибопа время, чем середина девяностых, когда рояль можно было расслышать только в сэмплированных аккордах хауса, а саксофон – разве что в синтезированном виде. Когда Фран Фишер спрашивала диск Boyzone

, я предательски слушал гитарное рубилово, отчего папу перекашивало. Но с коммерческой точки зрения частному магазинчику следовало быть скромнее, а поэтому папа, прикусив язык, продавал все подряд и только увеличивал громкость на альбоме The Modern Jazz Quartet.

Какое-то время казалось, что жизнь налаживается. Мне особенно приятно было видеть, как люди тянутся к моему отцу. Он в ту пору ходил с гордым видом, но вкалывал на износ; когда он дудел на саксофоне, такого мы за ним не замечали. Отец излучал оптимизм, а мы заряжались его верой в успех. Для нашей семьи это было золотое времечко, и будь у меня возможность выбирать, я бы выбрал именно те годы, когда мои родители просто были собой, какими мне и хочется их запомнить.