Сто тысяч раз прощай

– …себя выгораживает? Чтобы его не обвинили?

– А что у них происходит?

– Резня?

– Нет.

– А, рукопашная?

– То есть…

– Ближний бой?

– То есть?

– Яростная схватка?

– Еще какая! Иными словами…

– Ваши враги затеяли драку еще до моего появления.

– Нет, он говорит точнее: слуги ваших врагов.

– Значит, он…

– Сноб?

– Не исключено. Быть может, он…

– Выказывает превосходство. Перед другой семейкой.

– Давай-ка еще раз, выразительнее.

– «…с челядью врага…»

– Но утрировать тоже не надо. Говори нормально.

– Разве я не должен… как это называется… доносить текст?

– Должен, но я ведь нахожусь рядом, – сказала она и, не открывая глаз, вытянула руки за головой, на миг задев мою ногу. – Ты просто рассказывай мне, что произошло.

– «Я нашу дворню с челядью врага уже застал в разгаре рукопашной».

– Это гораздо ближе. Еще раз.

– «Я нашу дворню»… ты не забыла, сколько тут страниц?

– Дальше легче пойдет.

– Давай-ка ты сама это проговоришь.

– Нет!

– А я буду за тобой повторять.

– Не могу же я за тебя сыграть твою роль.

– Допустим, но когда я за тобой повторю, это уже будет моя игра. Читай!

– Ни за что!

Я легонько двинул ее ногой по ноге:

– Давай! Читай!

– Только в виде исключения, – вздохнула она. – «Я нашу дворню с челядью врага уже застал в разгаре рукопашной».

Я скопировал все: интонацию, выделение смысла.

– Ну вот. Продолжим?

И мы на цыпочках двигаясь вперед, продолжали, пока не явился «неистовый Тибальт», который начал размахивать шпагой, «а ветер насмешливо свистел ему в ответ».

– Замечательно, давай дальше небольшими отрывками.

– Что такое «сикомор»?

– Точно не знаю, но пусть тебя это не волнует.

– Это название такое? Роща «Сикомор»?

– Или порода деревьев.

– А точнее?

– Да какая разница? Общий смысл ясен.

– То есть ветер не пострадал?

– Потому что…

Я припомнил, как Джордж в саду размахивал ореховым прутом и беспомощно улыбался, пока хлестал воздух и пытался заставить его свистеть. Неужели четыреста лет назад парни делали то же самое?

– Потому что он рассекает ветер, но косячит, что ли, и ветер от этого издает такой звук, будто над ним прикалывается.

– В точку. Итак…

– Итак?

– Итак, говорим одно, а подразумеваем другое. К этому на самом деле и сводится актерская игра. Нам есть что сказать, но мы можем пользоваться только авторскими словами.

Кивнув, я попросил:

– Можно яснее?

– Хорошо. – Она перевернулась на живот, чтобы смотреть мне в лицо. – Я имею в виду следующее. Представь себе, что я говорю: «Я вас ненавижу». Не «всех вас», а одного человека. Я могу это сказать так, что прозвучит: господи, как же я тебя ненавижу; могу сказать так, что получится: «втайне я тебя люблю», или «ты мне отвратителен», или «хм, а ты меня интригуешь». Но произнести я должна именно те слова, которые написаны черным по белому: «Я вас ненавижу», но одновременно скажу и все остальное. Говорю: «Я вас ненавижу», а подразумеваю: «На самом-то деле я хочу вас поцеловать», тогда вам – не всем на свете, а тебе, моему собеседнику, – станет ясно, к чему я веду. Не в лоб, но смысл будет очевиден, поскольку такой фразе сопутствует тысяча мелких знаков, которые нами не контролируются и даже не осознаются: в какой позе я сижу, куда устремляю взгляд, возможно, краснею или еще что… и вы понимаете, что я имею в виду. Не весь свет. А только слушатели. Теперь понятно?

Я извлек из головы слово, которое раньше слышал, но сам никогда не произносил.

– То есть это типа… подтекст?

– Не только подтекст. Еще ирония, метафора и прочее – эти средства дают возможность, ничего не говоря напрямую, высказать все.

– По-моему, было бы куда проще, если бы каждый говорил именно то, что думает, используя как можно меньше слов.

– Допустим. Но разве в этом будет поэзия? – Опять перевернувшись на спину, она бросила в рот последнюю виноградину. – И потом, часто ли мы говорим то, что думаем? Процентов на семьдесят-восемьдесят наши высказывания представляют собой… не то что ложь, но ремарки в сторону. А если открыто высказывать свои чувства, во всем быть честными, то окружающие, мне кажется, просто сойдут с ума. А кроме того, это же просто интересно: докапываться до истины.

В этот момент я заподозрил, что еще никогда в жизни не вел столь глубоких разговоров. Мало того что я употребил слово «подтекст», но еще и убедился, что обсуждение подтекста само по себе может иметь подтекст, и от сложности такой комбинации у меня сносило крышу, как бывает, когда стоишь в лифте между двумя зеркалами.

Фран двинула меня по ноге:

– Читай заново.

– «Он вызывал меня на бой, а ветер / Насмешливо свистел ему в ответ».

– Ну вот, вполне осмысленно. Даже остроумно, правда?

– Ну, не настолько, чтобы в голос ржать.

– Я понимаю «остроумие» несколько иначе.

– Ладно.

Мне было невдомек, какой еще сюда можно вложить смысл, и она, вероятно, это поняла, потому что добавила:

– Здесь главное – не гогот, а игра мысли, импровизация. А значит, он умен, или считает себя умным, или хочет, чтобы Монтекки считали его умным.

– Может, мне очки нацепить?

– Чтобы казаться умным?

– По-твоему, это слишком в лоб?