Стойкость

Актер резко поднялся, выпрямившись во весь рост перед зеркалом, поглядел через плечо на распорядителя тяжелыми помутневшими глазами, сжал кулаки и вдруг бросился мимо распорядителя, мимо актрисы в дверь, на сцену.

Кравченко машинально подался вдогонку, но распорядитель схватил его за локоть, увлек за собой, и вскоре они оказались в лабиринте кулис.

— Отсюда удобно смотреть, — тихо произнес распорядитель и уверенно раздвинул полотнище.

Перед Кравченко была сцена, и на ней — Юткевич, радостно-возбужденный, даже бодрый. Встречен он был овацией зала, гулом голосов, и казалось, что это гроза врывается в театр и начинает буйствовать здесь. «Кого встречают? — мелькнул вопрос в голове Кравченко.— Кого встречают? А что, если встать между артистом и залом и крикнуть во весь голос — враг! Белогвардейская сволочь!.. Не поверят, сочтут инсценировкой, шапками закидают, освистят и высмеют. Артист, оказывается, владеет чувствами тысяч людей...»

— Кто вы такой? Что вам нужно?

Он резко обернулся на вопрошающий голос. Рядом с ним стояла Эльга Райх. Она догадывалась, что человек этот вселил тревогу, что Юткевича взволновала эта не­ожиданная встреча, из-за которой ее партнером овладел какой-то странный, непреодолимый ажиотаж. И в этом не­рвном потрясении, в непонятном ажиотаже исполнял он теперь танец. И женщина тотчас решила узнать, что же было между ними, а если было что-нибудь ужасное (иначе она и подумать не могла), то спасти Юткевича, спасти не­пременно, чего бы это ни стоило.

— Ничего.

Тогда она изобразила на лице очаровательную и озор­ную улыбку,— такой улыбкой можно сломить волю самого жестокого дикаря. Она взяла Кравченко под руку, почти прижалась к нему всем легким и заманчивым телом.

— Говорите — ничего? Вы обманываете. Я все вижу, не скрывайте. Ваш визит,— в ее глазах вспыхнули огоньки,— напомнил мне гражданскую войну... Ваша шинель...

— Я вернулся с фронта,— сухо прервал он и попытался отодвинуться от нее.

Но она крепко сжимала его локоть.

— С фронта? — нескрываемый интерес послышался в голосе.— Фронт три года как не существует...

— Для меня он существует и поныне.

И, резко вырвав руку, он стремительным шагом направился к двери артистической уборной. Она преградила ему дорогу и долго смотрела вслед, пока этот человек, досад­ливо махнув рукой, не вышел в фойе.

Станислав Даленго был еще на сцене. Он повторял свою импровизацию, изображавшую красноармейца в белом плену; зал отзывался криками и взрывами аплодисментов, капелька пота дрожала на кончике длинного носа дирижера. С немым восторгом следила за танцем партнерша артиста. Постороннему взгляду и то становилось ясно, что она влюблена в этого танцора, что он для нее — не просто партнер, коллега по искусству, а человек, владеющий какой-то сокровенной тайной ее жизни и сам вверивший в ее руки свою жизнь. Это было словно запечатлено на ее лице. В нем отражалось все — и по-матерински трепетная любовь, и дружеская тревога, и проявление того чувства, свойственного женщине, когда она внезапно ощущает, как зыбка ее власть над мужчиной, что мужчина сделал уже неприметный шаг к отдалению от нее и надо удержать его от этого, удержать обязательно. И сильнее чув­ства боли, сильнее любой обиды росло упрямое желание — отрезать ему путь к побегу.

...И потом он стоял у распахнутого окна и видел очертания монастырской стены, контуры устремленной купола­ми к небу церковки, слышал шелест листвы на деревьях и отдаленные звонки трамваев.

Не одиночество томило его, а отчаяние, какое-то пред­чувствие непоправимой беды. Разве Кравченко не грозил ему? Разве он забудет ту встречу? И что может остано­вить его? Он сдержит свое обещание, он отомстит. Он за­конченный фанатик, это безусловно.

Он хотел бы сорваться с места и броситься куда-нибудь, хоть что-то делать, отогнать тревожные и неотступные эти мысли, хоть на минуту успокоиться... ощутить, в конце концов, усталость во всем теле — он ведь так много пере­жил в этот вечер, столько перенес. Но за спиной его в большом кожаном кресле сидела Эльга, устремив свой упрямый взгляд на Станислава. Он знал, стоит ему обер­нуться, глаза Эльги загорятся сочувствием к нему и при­зывом к мужеству — он же не хотел сейчас ни того, ни другого, как нестерпимы ему были бы и проклятия, слезы, осуждение.

В свою очередь Эльга тоже понимала, что волновать Станислава нельзя, все-таки она была тактичным челове­ком, как большинство женщин, и, затаив глубокий вздох, поднялась с кресла, прошуршала шелком своего наряда, и легкий ветерок пролетел по комнате, когда на какое-то мгновение открывалась дверь. Тогда он облегченно вздох­нул, отвернулся от наскучившего ему окна и, обозрев опу­стевшую комнату, с выражением решительности на лице подкрался к дверям, и — щелкнул замок.

Потом он сидел за письменным столом, нервно разры­вая в клочья бумаги. Печать осужденности не сходила с лица его.

Все было кончено.