Стойкость

Станислав заставляет себя подняться из-за стола, под­ходит к шкафу и, прежде чем открыть его, заглядывает в зеркальную дверцу. Он не узнает себя. Не узнает в отражении человека двадцати восьми лет от роду. Лицо в морщинах, резкая узкая черта пересекает торчком лоб, глаза бесцветные какие-то, и волосы... волосы... куда де­вался их золотистый отлив? Он опускает веки и рвет на себя дверцы шкафа. Наощупь находит в нем бутылку и рюмку, рюмка падает из рук, и звон стекла прорезает тишину. Он вздрагивает. Открывает глаза, видит бутылку, в которой отражается, вздрагивая в жидкости, электриче­ский свет. Выстрелом вылетает пробка, жадно припадает к горлышку бутылки пересохший рот, лишь вздрагивает при глотках кадык. После этого он бежит к кушетке и, те­ряя память, валится на нее. Бредовые видения овладевают человеком.

По ночной затихающей Москве тем временем торопли­во шагал на Тасину квартиру Борис Кравченко. Он чув­ствовал подступающий приступ болезни, он уже неодно­кратно замедлял шаги, чтобы глубже втянуть опаленными губами свежего ночного воздуха, и снова шел дальше, взмахивая руками. Ему было жарко, и он машинально снял шинель, лишь после этого ощутив приятную мелкую дрожь во всем теле. Болезнь, которую он подхватил в дороге, на­бросилась словно из засады и взяла в плен молодой орга­низм. Поздний трамвай стремительно промчался мимо, и волной ветра обдало его лицо.

Все начало путаться в его сознании. Когда впервые они повстречались с Юткевичем, он уже не помнил.

Слабой рукой он нажал на звонок. Дверь открылась, и в полоске света он угадал фигуру Таси.

— Борис!

И они замерли в горячем объятии, в радости нежданной встречи.

— Ты еще не спала? — удивленно спросил он, опу­скаясь на стул.— Вот и снова встретились. Я всегда думал о тебе. Все хотелось представить, какой ты стала теперь. Сколько лет не виделись, а?

— Много лет. С самого отступления из Крушноярска. Где ты был все это время?

Волна обжигающего холода сотрясала его тело, но он, сжимая кулаки, преодолевал ее и с улыбкой, такой теплой, подкупающей улыбкой, ответил:

— Носило меня из края в край. Был на западном фронте, потом перекинули на восток, с басмачами воевал. А вот теперь отпустили, перехожу на мирную работу, в столицу приехал по направлению. Ну, а ты, ты — как, Тася?

— Я? — и она зарделась ярким румянцем, и глаза, черные большие глаза, засверкали огоньками.— У меня, Борис, разное бывало. И тяжело доводилось, искала, с кем бы посоветоваться, хотелось встретить поддержку, да при­шлось обходиться самой. Я...

Он протягивает через стол руку, кладет ладонь на Тасину, маленькую, но такую крепкую, родную руку.

— Теперь мы будем вместе, правда? — он напряженно всматривается в ее глаза.— Часто о тебе думал, славная ты. А ведь удивительно, что всерьез мы с тобой никогда раньше не говорили... времени не хватало! Скажи ты... какая необычная молодость у нас была!..

И тогда она засмеялась грудным своим смехом.

— Говоришь — была молодость? Да и то правда — бы­ла! И лысина у тебя, и зубы поредели.

— Ну, зубы точно каменные, это ты напрасно!

Вдруг веселое выражение исчезает с ее лица, глаза не­ожиданно сужаются, и блеск их делается загадочным, тре­вожным.

— Только, Борис, я другая сейчас,— произносит она.— Я сейчас...

И она поспешно поднимается с места, приближается к нему и берет его руку в свою.

— Помнишь, ты уходил на фронт впервые? Я была экс­центричной девицей, с головой, набитой романтической чепухой. Разве ты любил тогда меня?

— Любил.

— Странно...— в раздумье говорит она. А я не дога­дывалась тогда... И полюбила, полюбила... нет, я не могу об этом говорить. Пойдем лучше, пойдем. — Она ведет его в соседнюю комнату, зажигает свет, и он видит, в кроват­ке спит светловолосый мальчик. — Видишь?

Борис отступает, и тотчас его начинает бросать то в жар, то в холод. Снова напомнила о себе болезнь.

— Сын? Юткевича?

Она молчит.

— Ты с ним встречалась после Крущноярска?

— Нет,— удивленно откликается она,— Он родился, в поезде, на каком-то глухом полустанке, и акушером был штабной врач. Очень хороший, чуткий человек.

Кравченко выходит из комнаты, и она, встревоженная идет за ним.

— Как ты назвала его? — вдруг спрашивает он.

— Имя? Славка! Впервые вышла я с ним, с крошеч­ным розовым комочком, в солнечное утро. Было до того хорошо, все вокруг, казалось, пело славу солнцу, и я так и назвала его — Славка.

— Ты с ним не встречалась?

— С Юткевичем? Он ведь... он ведь... умер! Его рас­стреляли!

Кравченко подошел к стулу, тяжело опустился на него.

— Ты любишь?

— Славку?

— Нет, его?

Она стоит безвольная, с опущенными руками, и краси­вые ресницы ее вздрагивают.

— Это было давно, Борис...

И он порывисто встает. Тень досады, возмущения про­бегает по его лицу, и он кричит:

— Он предатель! Он генеральский сын! Это презрен­ный, никудышный человек, он десятки раз выскальзывал из моих рук, но теперь... Тасик! Его не расстреляли, и в том моя боль, Тасик. Я встречался с ним сегодня, здесь... он артист. Ты любишь его?