Стойкость

Вскоре он уже был возле церкви. Тут было светло как днем. На площади шумела толпа. Из выбитых окон лавки на улицу летели штуки сукна, сапоги, парфюмерия, ка­кие-то банки, щетки... Люди дрались из-за этих вещей, на­гружались поживой. Солдат наматывал на себя сверток ситца. На штыке у него болтался алый шарф. Несколько человек волокли за волосы попа в золоченой ризе. Поп жалобно стонал, упирался. Где-то стеганул очередью пулемет. Это кучка офицеров отстреливалась с пожарной каланчи. Сыскались охотники и подожгли каланчу, пламя отрезало офицеров от земли, пулемет замолк. Потом занялся огонь над церковью. Конца-краю не было разгулу казацкой воль­ницы. В отблесках пожаров митинговали. Залитые ба­грянцем человеческие лица пугали, словно привидения. Пробираясь сквозь толпу, Юткевич оказался около митин­гующих, заметил среди них Кравченко. В солдатской ши­нели, в большой с чужой головы — кубанке он выглядел воинственно. Юткевич похолодел и заторопился вы­браться из этой Варфоломеевской ночи.

Снова оказавшись в темноте, он побежал к Масловско­му. У самых ворот ревел мотор автомобиля, и голос Мас­ловского отдавал последние приказы. Эти приказы никем не выполнялись. Лишь один из всех подчиненных оста­вался верным своему полковнику — молчаливый и неу­клюжий шофер.

Юткевич подбежал к Масловскому.

— Торопитесь, полковник! — почему-то во весь голос прокричал он.—· Сюда идут.

— А я уж думал, что от тебя горстка пепла осталась. Эти паршивцы... — Масловский недоговорил, но было по­нятно, что речь шла об офицерах. — Оденься, и едем.

И позднее, сидя в автомобиле рядом с Масловским, Юткевич все время видел перед собою блекнущие призраки огромного грозного зарева, и по телу пробегала мелкая жгучая дрожь. Машина с погашенными фарами мчалась в ночь. Один только ветер свистел вокруг, донося отголоски казачьего бунта.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Оборвал свою речь Кравченко как-то внезапно. Он стро­го вглядывался в актера и видел, что с тем творилось то странное и непонятное. Вся фигура артиста словно была в движении, странном движений на одном месте, а на бледном лице с подведенными глазами возникали и пропадали, уступая место новым, гримаса за гримасой — и вся гамма человеческих переживаний передавалась эти­ми гримасами, боль и ужас, нетерпение и молчаливая мольба о спасении, горечь и ненависть.

Собственно говоря, сам рассказ Кравченко был крат­ким, но ожившие картины прошлого не угасали в созна­нии артиста и перед его взором, как на большом экране, проходили эти события недавнего времени, даже и те из них, о которых Кравченко сам не мог знать. То, что гово­рил Кравченко, возбуждало творческую фантазию актера, и казалось, будто актер заинтересовался историей некоей дружбы, которая касалась не его, а совершенно незнако­мого ему, далекого человека. И когда Кравченко замол­чал, поразившись странной смене масок на лице своего слушателя, актер вдруг простонал, закрывая лицо руками.

— Мы мчались в авто без света... в неизвестность но­чи... бежали от безумия казачьего разгула... Да, я видел Кравченко в чужой кубанке... залитое отсветом пожара лицо его было ужасно...

— Дальше, говори, что было дальше!..

...Потом Кравченко тронул актера за руку и глухо про­изнес:

— Значит, ты снова бежал? Я этого не знал. Я искал тебя три дня... Перерыли все. Всех отыскали. А вот тебя с полковником не было. Но теперь...

Актер оторвал руки от лица, покачнулся, всем телом навалился на стол, и плечи его затряслись в истерическом плаче. Наступила реакция после тяжелого и всепогло­щающего напряжения мысли и мускулов, как это случа­ется с осужденными: так плачет преступник в камере в ночь накануне казни.

За тонкими фанерными стенами гремел могучим хора­лом прощения и искупления оркестр. Это был заключитель­ный аккорд, и, заглушая его, вспыхнули в зале и донеслись сюда, в артистическую уборную, рукоплескания. И тогда в дверях возникла Эльза Райх, горящая вдохновением и радостью успеха, и вся она была воплощением уверенности, что победа одержана, что в ее власти были чувства тысячной толпы зрителей. Потом, немного погодя, появляется первый признак усталости, а пока — тело рвется еще и еще волновать своей красотой людей, тело, кажется, поет каждым мускулом, тело жаждет ритма — бурного, упоительного ритма.

— Стась!..

Она не знала, что делать, слов не было, и некоторое время стояла в немом недоумении. А за спиной у нее гремели аплодисменты и все громче и громче звучали голоса людей: опьянев от эрелища, они хотели, они требовали продолжения этого зрелища. Но тут вбежал распорядитель в тугом накрахмаленном воротничке и, не замечая оцепенелости актрисы и угрюмости постороннего визитера в серой шинели, шумно обратился к Юткевичу:

— Маэстро, вас вызывают!

— Не могу,— до крови кусая губы, процедил Юткевич.— Не могу!

Распорядитель смерил взглядом фигуру Кравченко, и в этом взгляде Кравченко почувствовал презрительный упрек.

— Вас вызывают. Пренебрегать этим не следует. Вы только выйдите...