Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

То, что я испытывала к Лемешеву, было сильнее того чувства, которое я испытывала к мальчикам в школе. Разницы почти не было для меня, разве только то, что я скрывала свою влюбленность в мальчиков, а эту любовь скрывать было невозможно, никто бы не поверил в отсутствие ее, все девчонки, ходившие на каждый спектакль Лемешева, были влюблены в него. Особенность любви к недоступному кумиру — ее коллективность.

Как я любила Лемешева? Наверно, мысленно сосредоточивая на нем все свое желание любви, стремясь видеть его и узнавать, но чтобы узнаваемое подтверждало создаваемый мной идеальный образ (вот и отличие от Дон Кихота). Кое-что не подходило с самого начала: возраст. Лемешев был старый — 38 лет. И толстоватый. Пришлось с этим смириться.

У меня возник культ оперного пения. Свойства чеховской Душечки заставляли меня интересоваться всем этим, в меру моих тогдашних умственных и музыкальных возможностей. Лучший голос мира, лучший тенор мира. «Мой бог из тела и костей, и у него лучший голос в мире». Но почему-то у меня складывалась пословица: «На безрыбье и рак — рыба, на безголосье и Лемешев — певец» (не разгаданы тайны подсознания!). И все это на фоне бед первого года войны.

У Лемешева была жена — актриса Художественного театра Любовь Арнольдовна Варзер. По подсчетам знающих людей, она была четвертой или пятой его женой (а может быть, всего лишь третьей?). Поклонницы ненавидели эту его жену, а я была неспособна ее возненавидеть.

Возможно, я не могла представить себя любимой своим кумиром. (В дневнике тех лет записана греза о том, что называется теперь экстремальной ситуацией: Лемешева сажают, ссылают — я не задумывалась над вопросом: за что? — тогда это было естественнее, чем быть укушенным собакой или поцарапанным кошкой; жена умирает, все отворачиваются от него. Я еду к нему и т. д., и т. д.) А может быть, такова была особенность моей натуры. О любви к двоим писал Томас Манн и еще больше Марина Цветаева. Я сочиняла, как уже бывало раньше, роман об их любви. Варзер — она очень хорошо выглядела — казалась мне трогательно молодой, такой любящей голубкой (она ходила на все спектакли Лемешева), и было новым ударом узнать, что ей, как и Лемешеву, около 40 лет. Было трудно представить возможность любви у таких старых людей, но я справилась и с этим.

Фотографии Лемешева были особенно нужны. Иметь дома образ… Фотографиями Лемешева и других артистов торговал (очевидно, нелегально) фотограф Сахаров. И я поехала с кем-то из знакомых девочек на Новослободскую улицу, на которой никогда не была и название которой было для меня ново. Уже стемнело, значит, была уже поздняя осень или начало зимы, потому что действовал комендантский час. Наверно, там находилась не только лаборатория фотографа Сахарова; по-видимому, он там и жил. Это была крохотная комнатка на первом этаже разваливавшегося дома во дворе, в которую мы ввалились в наших валенках и шубах. После улицы там казалось тепло и стоял тяжелый запах перегоревшего керосина и убогой военной пищи. Комнатушка была слабо освещена. Фотограф Сахаров, старый, небритый, неприветливый человек, тоже кое-как одетый, казалось, не одобрял наш визит (боялся, что увидят его частных клиентов?). Но он выложил перед нами сокровища — фотографии Лемешева, которые можно было заказать. У меня хватало денег на четыре снимка, поэтому выбор был труден.

Школы закрылись, но Люка (опять Люка!) узнала, что можно записаться в Городскую заочную школу для взрослых во дворе в Газетном переулке. И мы с ней туда записались. В первый день мы обе пошли туда, но Люка очень скоро перестала ходить, а я ходила все-таки. Маленький дом с деревянной внутренней лестницей был бы совсем уютен внутри, если бы не казенная обстановка; классы были похожи на комнаты, и потолки были низкие. Директора школы, небольшого человека с седыми волосами, усами и бородкой, звали Сергей Арнольдович, что для меня было полно не значения, а волнения чувств: ведь Лемешева звали Сергей, а отчество его жены было Арнольдовна.

В первый же день мне захотелось познакомиться с одной девочкой. Она напоминала мне маму: была довольно толстая; ее темные (хоть и не черные) волосы разделялись прямым пробором; жестом близоруких людей, напоминавшим мамин жест, она снимала очки, и становились видны ее глаза (в очках они казались меньше, чем были на самом деле). По правде говоря, она только перечисленными чертами напоминала маму. Глаза у нее были серые.

Но я заговорила с ней, она шутливо ответила, и мы установили приятельские отношения. Я сразу сказала о моем увлечении театром и пением — наверно, мы сидели на уроке математики или физики, и, очевидно, упоминался Эйнштейн, потому что Зара написала и дала мне что-то вроде стихов в прозе, которые начинались так:

Собинов и Эйнштейн,
Небо и помойная яма…