Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

1

Листы последних поколений,

Желтея, в сумраке боролись.
Поэзии усталый Гений,
Кровавых лилий древний Полис
Перед последнею Авророй
С недоуменьем оставляя,
Спешил с застынувшею Флорой
К садам смарагдового рая.
Вился туман в долине Арно,
Молочная вилась река,
И кипарисов меч попарно
Чернел на страже свысока.
Но медь еще не шевелила
Зарей окрашенные губы,
Хотя последняя могила
Прияла прах в последнем срубе.
Все перемышлены решенья,
Все пересказаны сказанья,
И все из мрамора виденья
И слова чистого дыханья
Рукой поэта беззаботной
До полутени полузримой,
До врат безбрежности холодной
Небесного Иерусалима,
Воплощены и перепеты.
И смысла никакого нет
Оставить плотию одетым
Души голубоокий цвет.
Усталость смертная царила
На всех явленьях естества;
И не влекла уже ветрила
Морей туманных синева,
И не влекла коней крылатых
Ковыльная без меры степь,
И жаждой истины невзятой
Судьбы нас отягчала цепь.
И за равенство люди грызли
Друг друга вяло почему­то,
И в конус устремлены мысли, –
Текла последняя минута.

2

А я? Я был всем этим вместе:

Я пиний шевелил верхушки,
Я на фронтоне был в Сегесте
В эфирном горлышке пичужки,
Я в Арно каплей был янтарной,
Я полз по мокрому грибу, –
Под фреской Джотто светозарной
Я в каменном лежал гробу.
Незримые чернели арки
С люнетами Таддео Гадди,
Христа снимали патриархи,
Несли – и Мать шаталась сзади.
Адама череп, черный аспид
Над чашею познанья замер,
Слезливая незримо надпись
Врезалась в серавеццкий мрамор.
Под ней кирпичная ячейка,
Сырая известь, запах тлена:
В веках забытая келейка,
Куда костлявое колено
Загнало Смерти оболочку...
А! Каждый атом жив во мраке,
Ни одному тут лоскуточку
Не скрыться в перегнившей раке.
Следы истлевшего скелета
Из затхлых и забитых пор
Через тебя, забвенья Лета,
Куда­то устремляют взор.
И в бархат впившиеся шляпки
Гвоздей устали зеленеть,
И гроба тигровые лапки
Когтей повыпускали сеть.
Как душно! Смертная истома –
Недолгая лишь передышка,
Душа под криптою не дома:
Дубовая сорвется крышка.
Когда же в подземельной урне
Зажжет бессмертия свечу
Судья Мистерии лазурной
Суда последнего? Но чу!

3

Меж кирпичей, как паутинка,

Серебряный ворвался звук,
Чуть слышный, скромный как былинка,
Но тысячей незримых рук
Пронзивший бренные останки,
В объятиях небытия
Агоний величавые осанки
Утративших и радость дня.
Всё гуще звуковая пряжа,
Всё величавее она
С готической аркады кряжа
В могильного вливалась дна
Неразрешимое сомненье,
Всё жутче делались гроба,
Всё громче светопреставленья
Трагичная звала труба.
Непостижимое свершалось,
Дыханье, шорох, шелест чей­то,
Пылинка где­то колыхалась,
Души невидимая флейта,
Аккорды чьей­то пыльной лиры,
И чья­то смутная псалтырь
Настраивалась, а потиры
Роняли жизненный эфир.
И пиний двигавший верхушки
Изгибами лазурных рук,
И нежным горлышком пичужки
Выликованный скорбный звук, –
И в Арно капельки янтарной
Бегущую куда­то суть, –
Всё голос труб высокопарный
Погнал, как трепетную ртуть,
К вселенной, смертью заключенной
Меж смрадных четырех досок.
И отовсюду возбужденный
На гробы мыслящий песок,
Как дождик ароматный, капал,
Задумчив, радостен и прям, –
И крышка грохнулася на пол,
И дух явился в Божий храм.

4

Какая творческая строгость

У францисканских базилик!
Мгновенно Фебова эклога
Земной преобразила лик.
Из мавзолеев Santa Сгосе
И Микель­Анжело и Дант
Миры слагающие очи
Через готический акант
В провалы неба устремили,
Что их предчувствием сполна
У жизни поворотной мили
Было исчерпано до дна.
И синий Ангел Донателло,
Благовещающий Христа,
В старинной Божьей каравелле
Раскрыл широкие врата.
Не человек, не звук, не краска,
За роем творческих предтечей
Лилейною какой­то сказкой
Заколыхался я на вече.
Но облик жалкий, человечий
Остановил меня тут вдруг:
Несказанных противоречий
Смертельный был на нем испуг,
И луч какой­то смутной веры,
И слов застывшее письмо
В улыбке уст и в пальцах серых,
Скрещенных в смертное ярмо.
И было жалкое величье
В нем отошедших королей,
Суровое души обличье
И Донателло профилей.
И вскрикнул я, припоминая
Свое с изваянным сродство.
Как Моисей, с высот Синая
Сносивший людям божество,
Возликовал я, заключенный
В огонь мучительного я, –
И вспомнил мир перекрыленный
И запах Розы Бытия.

5

И вспомнил Эроса поэму,

Дарованную мне цветком,
Когда, упрямо теорему
Перед могилы черным ртом
Неразрешимую решая,
Я человека погребал,
Персты холодные ломая
У моря голубых зеркал.
Ах, где ты, где? Скорее брызни
Благоуханною росой
В лицо воскреснувшего! В жизни
Зари багряной полосой
Была лишь ты, отроковица
Печальноокая моя!
И рядом с этою гробницей
Плита мне грезилась твоя!
А рядом с алтарей барочных
Глазел кичливый позумент
И полустертых плит цветочный,
Певуче свитый орнамент.
И, весь жегомый лихорадкой,
Глядел я в мраморные маски,
Искал за занавесей складкой,
Искал везде, где были краски.
Увы, возлюбленные Пери
Не отыскалися глаза,
И даже перед райской дверью
С ланит катилася слеза.
Но вдруг раскрашенные окна
Трансепта Ангел растворил,
И дня бессмертного волокна
Коснулись нескольких могил.
А! Вот она! Вот херувимы
Несут на мраморных цветах
Ее постель, невозмутимы,
Вот имя нежное в щитах.
В изножьи белая левретка,
В изглавьи задремавший лев,
На кудрях жемчужная сетка
И диадема королев.
Мелодия скрещенных пальцев
И груди девичий профиль,
И тайна в дремлющих зеркальцах, –
Волнует мраморная пыль!

6

И рядом тот же статуарий

Религиозного резца,
Неизъяснимо чистой чарой
Врезаясь в мускулы лица,
Миры таящие, Каррары,
Извлек святого паладина,
В доспех закованного старый.
Клинок меча его, как льдина,
Горел от боевой перчатки
До чешуей покрытых ног,
И крест сиял на рукоятке.
И был величествен и строг
В истоме облик под забралом,
И из­под Винчиевых век
В бессмертия потоке алом
Был зрим несущий человек.
И тут осознал я невольно,
Как был от красоты далек,
И стало нестерпимо больно,
И заструился ручеек
На сердце каменное Пери
Чрез стилизованный брокат,
И сожалел у райской двери
Я преждевременный закат,
В действительность не претворенный
До утра крайнего никем,
Хотя с стихией раздраженной
Боролся монсальватский шлем.
Но вдруг зашевелились пальцы,
Как ветром тронутые струны,
И звезды темные в зеркальцах
Глубоких сказочные руны
Полураскрыли с изумленьем,
И новоявленный сераф
Следил с предельным умиленьем,
Как уст зардевшихся аграф
Открылся для дыханий новых,
Как тело трепетное сразу,
Последние сложив оковы,
Предалось Эроса экстазу.

7

Меж тем последние гробницы

Раскрыли мраморные губы,
И рая радужные птицы,
В серебряные всюду трубы
Трагичной радости призывы
Рабам воскресшим протрубя,
Земные покидали нивы,
Перистым облаком клубя.
И только души запоздалые,
Влюбленные как мотыльки,
Уста сестер искали алые,
В забытые слетая уголки.
И только рыцарь идеальный
Лежал незыблемой мечтой,
Преображенный и печальный
Перед бессмертия чертой.
И с величайшим достиженьем
Несовершенной колыбели
Мы перед райским сновиденьем
Расстаться долго не хотели.
Влекли нас пыльные кулисы
Оставленной навеки сцены,
Кладбищенские кипарисы,
Жемчуг накатывавшей пены,
Влекли седые колокольни,
Музеев старых коридоры,
Красноречиво безглагольных
Статуй божественные взоры.
И тихо­тихо отлетали
Мы от мучительной темницы,
Где из живительной печали
Был облик правды многоликой
Тобою изваян, невольник.
Но трубное: пора! пора!
И ока Божий треугольник
Влекли в надзвездные края,
Как розы утром, раскрывая
Из края в край вокруг гроба.
Рабам врата раскрыла рая
Трагичной радости труба!