Столица беглых

Иван Богданович Саблин встретился Лыкову в Нижней Каре в 1883 году. Сыщик был тогда «демоном», легендированным агентом полиции, внедренным в банду «короля» Петербурга Лобова. Они приехали вдвоем с Яковом Недашевским, уголовным по кличке Челубей. Саблин был представителем Лобова в Нерчинском каторжном районе и отвечал за этапную цепочку. Доверенные люди «короля» пересылали по ней с востока на запад тех беглых, которые могли заплатить за свое освобождение. Они служили во всех крупных пересыльных тюрьмах канцелярскими служащими и писарями. Варганили документы, а подлинные сжигали. Укрывали и направляли. Сбивали полицию со следа. Этапная цепочка была предтечей той санатории, которую сейчас разыскивал коллежский советник. Разница состояла в том, что подручные Лобова использовали систему пересыльных тюрем. А нынешняя организация орудовала на воле. Поэтому как только сыщик узнал Саблина, то сразу же уверовал, что тот занимается прежним ремеслом. Но уже под рукой Ононашвили. Тогда, в восемьдесят третьем, сыщик отпустил Ивана Богдановича. Точнее, не поместил его в список лиц, объявленных в розыск, когда Саблин узнал о сыщике и сбежал. Теперь он был настроен иначе.

— Иван, — сказал он, сворачивая в ближайшую чаевую, — давай угостимся и заодно выложим картишки на стол. Я служу все там же, в Петербурге, в Департаменте полиции. Только в чинах подрос, был поручик, а стал полковник. И приехал сюда, чтобы найти и разорить ваш притон. Мы называем его санаторией, а иногда номерами для беглых. А суть одна: место, где за немалые деньги люди Нико Ононашвили перемазывают беглецов, чтобы потом отправить их, куда попросят. Понял меня?

— Нет.

— Врешь, Иван Богданыч, понял. Ты — часть этого механизма. Думаю, что поставщик, артельщик. Где ваша санатория, в Киренске или Илимске?

— Я не знаю, о чем ты говоришь, — упрямо заявил лже-Полубщиков. — Что живу под чужим именем, за это полагается два месяца тюрьмы. В остальном я чистый.

— Ну тогда сядешь за старое, — пригрозил сыщик.

— Какое еще старое? Там срок давности давно вышел.

— Кому вышел, а кому — нет.

Саблин насторожился:

— Что ты имеешь в виду?

— А то, что Лобов был замешан в покушении на цареубийство.

— И кого он хотел кончить, Александра Миротворца? Так его давно уже Бог прибрал. Притом, где Лобов и где я. Какая тут связь? И не при делах я был, сидя в семи тысячах верст от Петербурга.

— При делах или нет, ты будешь доказывать следователю по особо важным делам, — надавил Алексей Николаевич. — В Иркутском тюремном замке. При покушении на цареубийство срока давности нет.

— Да не знал я ничего! — повторил артельщик так громко, что на них стали оглядываться посетители.

— Не ори, не поможет. Знал, не знал — какая разница? Мог знать. И не донес.

— Но…

Сыщик приложил ладонью о стол:

— Заткнись и слушай!

Иван Богданович съежился:

— Ты что задумал? Из полковников в генералы скакнуть по моим плечам? Чего и не было раздуть и начальству подать? Под новым соусом старое жаркое?

— Ты прав: как я скажу, так судья и напишет в приговоре. От тех годов в живых уж никого не осталось. Кроме нас с тобой да Челубея. А Яков мой должник, я его в Америку отпустил. Хотя должен был поместить в Петропавловский равелин. И вдвоем с Челубеем мы тебя подведем пусть не под петлю, но под бессрочную каторгу. Если…

Саблин застыл.

— Если ты мне не поможешь разорить номера для беглых.

— Ты хоть понимаешь, что Нико мне за это кишки вынет?

— Не успеет. Я тебя в центральные губернии отправлю. Не надоело по Сибири скитаться под чужой фамилией?

Лыков сказал это наугад, но эффект оказался неожиданным. Саблин прижал ладони к лицу и зарыдал.

— Что ты, Иван Богданыч, полно! — стал утешать его сыщик. — Пойдем-ка отсюда, все на нас пялятся, а это ни к чему.

Когда на улице артельщик немного успокоился, то пояснил:

— За живое ты меня задел. Давно мечтаю вернуться в родную деревню. Я ведь рязанский, Пронского уезда Суйской волости деревни Румянцево. Там у меня брат… если живой. Писать ему боялся. Тридцать лет скоро, как я боюсь. Авдотья от страха заболела, доктора говорят: болезнь рака, долго не протянет. И куда я тогда? Кому нужен? Хочу помереть на родине, лечь на нашем погосте рядом с отцом-матерью. А? Снимешь с меня этот страх — жить под своим именем в родном дому? Я пятнадцать тысяч скопил. Не украл, заработал, во всем себе отказывая. Может, примет меня брат за эти деньги, даст приютиться? Или, если помер, дети его, мои племянники. Все им достанется, лишь бы не выгнали.

Саблин сглотнул, ударил себя в грудь кулаком и продолжил:

— Но чтобы приняли они меня, надо, чтобы я к ним чистый пришел. А как тут, в каторжной земле, чистым остаться, Алексей Николаич? Объясни.

— Что на тебе еще висит, кроме старых лобовских грехов?

— Влип я по дурости в «Монастыревский бунт»…

Лыков даже растерялся:

— Ты-то каким боком? Политики начали из револьверов по конвою стрелять, почти сплошь евреи были.