Столица Российской империи. История Санкт-Петербурга второй половины XVIII века

Если проводится обсуждение какой-то болезни, от которой пациент скончался, его нельзя похоронить, покуда анатомическим исследованием не будет установлена причина смерти, и профессор имеет право до погребения отсечь любую часть тела. Ибо в эти госпитали отправляются тела всех преступников, самоубийц и всех тех, кто умер в тюрьме до приведения приговора в исполнение.

Каждое утро в шесть часов звонок оповещает хирургов, что они должны быть готовы; звонок в семь означает, что им надлежит незамедлительно прийти в палату, где содержатся раненые, больные с язвами, с переломами или вывихами, либо же вызывать больных из других палат. Тут же все работники принимаются за дело и трудятся, пока не перевязаны все легкие пациенты.

Затем следуют консультации относительно пациентов, страдающих более сложными болезнями. Первыми обычно высказывают свое мнение молодые хирурги, и так дальше до самого старшего, за которым высказываются самые старшие из врачей и оператор. Каждый имеет право высказать свое мнение; большинство и осуществляет свой план, если он поддержан врачом или хирургом, известным своим искусством. После операции всегда определяется причина болезни, если речь идет о каком-то органе. Если же наступает смерть, ее причину часто таким же образом обнаруживают, но никому не ставят в вину, хотя бы его мнение и оказалось ошибочным. Но все же большая честь тому, кто предсказывал случившееся.

Не могу удержаться от рассказа об одном случае, происшедшем, когда я пришел в этот госпиталь. При показе большого фейерверка по случаю взятия у турок Азова хвост ракеты упал на голову одного матроса, проломив череп. Матроса тут же доставили в госпиталь. Доктор Маунси и я пришли, но не умели разговаривать ни на языке этой страны, ни на верхненемецком и говорили лишь с немногими, понимавшими латынь. Оператор спросил наше мнение. Мы оба откровенно сказали ему: несмотря на то, что они, как ни старались, не могли найти трещины, и хотя на черепе была большая рана, в которой они не смогли найти трещину, мы оба все же придерживаемся мнения, что рядом с этим местом трещина есть, и полагаем, что следует не теряя времени делать трепанацию. Остальные нас не поддержали, но профессор сказал: он подозревает, что наверняка мы правы.

Через день или два (а никто из нас двоих не мог лечить матроса, поскольку наш совет был отклонен) д-р Маунси и я, оба тогда весьма молодые, заметили, что пациент словно бы в дурмане, и это его состояние с каждым днем усугублялось. Мы заметили, что его глаза были очень воспалены и не видели; изо рта постоянно течет слюна и он кажется совершенно не чувствительным к боли.

Когда мы разговаривали о нем и казались улыбавшимися, нас увидел главный хирург — человек надменный и невеликих познаний. Он пожелал, чтобы г-н Ханхарт, профессор анатомии, осведомился у нас «о причине нашего веселья». Мы оказались достаточно большими простаками и сообщили ему причину нашей веселости, что вызвало большую ревность с тех пор и навсегда, и у меня нет сомнений относительно того, почему нам так быстренько приказали отправиться на службу в военно-морской флот.

Спустя несколько дней доктор и я вернулись в госпиталь. Я по обыкновению пошел в анатомическую палату (будучи незадолго до этого назначен ассистировать профессору при подготовке лекций по анатомии). Дверь была закрыта на кусок бечевки с печатью, что в России почитается более неприкосновенным, чем даже замок. Я, однако, предполагая, что это сделали какие-нибудь юнцы, не придал этому значения (поскольку, согласно приказу Медицинской канцелярии, я имел бесспорное право войти, и даже профессор не мог лишить кого-либо этого права без приказа канцелярии, отменяющего данный приказ). А следовательно, я легко открыл дверь своим ножом и увидел новое тело, зашитое в наматрасник и готовое к захоронению. Я тотчас разрезал шов на наматраснике, узнал лицо и обнаружил, что они, распилив череп, нашли не только большую трещину, но и много малых; а весь объем левой доли мозга был вместо него заполнен гниющим веществом, и т. д. Я незамедлительно известил об этом д-ра Маунси и оставил тело, не стараясь скрыть следов нашего пребывания там.

Когда мы беседовали об этом деле, один молодой человек, хорошо говоривший на латыни, подошел и спросил нас, не знаем ли мы, кто заходил в анатомическую комнату. Я рассказал ему про все нами сделанное — что я не знал, что дверь была закрыта по приказу и что печать на двери в комнату, в которую я, собственно, имею свободный доступ, могла помешать мне войти, если только не были отменены приказы канцелярии, о чем, полагаю, меня следовало бы известить заранее; наконец, что я должен относительно этого случая обратиться с заявлением в канцелярию.