Столкновение

Вместо карикатурных недоумков, столь типичных для отечественной прозы тридцатых, сороковых и пятидесятых годов, он, опубликовав в конце пятидесятых свой первый политический роман «Дипломатический агент» (кстати сказать, с тех пор эта книга не переиздавалась в СССР ни разу), нашел совершенно новые краски для тех, кто противостоял идее добра; мы встретились с живыми людьми, а не с ходульными злодеями, с людьми, отстаивавшими свою, отличную от нашей, общепринятой, идею. Особенно рельефно это прописано в его циклах «Альтернатива» и «Позиция». Не в этом ли, собственно, новом качестве исследования и кроется растущий интерес к его политическим хроникам — как к историческим, аналитическим повествованиям?

III

…С самых первых дней нашего знакомства для меня было необычайно интересно: откуда в Семенове столь острое чувство «политического», первородное стремление ощутить схлест альтернативных сил. Я спросил его об этом.

Ю. С.В моей тетрадочке (а я вел дневники с детства) в 1942 году — мне тогда было одиннадцать, — когда папа улетел к партизанам «ставить» типографию, я так зафиксировал понятное волнение: «Колышатся ели, их ветер качает. Шумы, крик птиц и журчанье ручья — все сливается вместе… О, лес!» Когда отец возвратился в Москву, я прочитал ему эти стихи. Он — единственный раз в жизни — мне не поверил, сказав, что это переписано у кого-то из русских поэтов.

В мае сорок пятого я был с отцом в Германии, видел дымящиеся руины Берлина, солдат-победителей, фронтовых журналистов, американских парней на «джипах», снимавшихся с нашими, — в обнимку, с улыбками открытого дружества… Прекрасное было время, кстати говоря, время надежд и света…

А. Ч.А дальше?

Ю. С.После окончания Московского института востоковедения, где я специализировался по языкам пушту и фарси, — это совпало с возвращением отца из тюрьмы, он был оклеветан в конце сороковых — меня направили на работу в Афганистан. Там потихоньку стала вырисовываться история поляка И. Виткевича — первого политического представителя России в Кабуле. А за его биографией мне хотелось рассмотреть проникновение в Афганистан Англии. Я тогда лишь подступался к детективу, к исследованию (английское to detect — исследовать). Но окончательно — еще не решался. Видимо, боялся снобов. Мне и по сей день от них достается. Считается почему-то, что детектив — жанр несерьезный, а каждый сноб — он ведь невероятно авторитарен. Я ни в коем случае не смею себя сравнивать с Федором Михайловичем Достоевским, но как же ему доставалось поначалу от всякого сорта «литературных судей» за нетипичное, прозападное и тому подобное построение сюжета.

А. Ч.Скажите, а разве не то же самое происходит? Ни в одном из отчетных докладов Правления Союза писателей СССР не было и нет ни слова о детективе!

Ю. С.Спасибо, что не очень хулят. Но снобизм живуч! Кроме того, обладает поразительными способностями к мутации — как вирус гриппа! В данном случае он проявляется в нежелании анализировать существующее, в попытках отгородиться от реальностей жизни. «Народ читает? Не довод! — брезгливо кривятся снобы. — Детектив — массовая культура, надо работать над вкусом, заставлять читателя обращаться к тому, что мы считаем важным…» Примерно так они и рассуждают.

А. Ч.Ничего, жизнь поправит!.. Едем дальше?

Ю. С.Вернувшись в Москву, я издал «Дипломатического агента», через какое-то время ушел с кафедры истории стран Среднего Востока исторического факультета МГУ профессора И. М. Рейснера (брата Ларисы Рейснер, прообраза Комиссара в «Оптимистической трагедии»), а затем, уже в качестве корреспондента «Огонька», был свидетелем поразительного. 12 апреля 1961 года, когда самолет сел на битую льдину, чтобы вывезти участников полярной экспедиции, мы увидели, что полярники прыгают от радости, кричат что-то. Вообще-то они люди сдержанные, и нам было даже как-то странно: сели и сели, эка невидаль! Оказалось иное — ребята только что услышали по канадскому радио, что наш, русский, Юрий Гагарин облетел «шарик». Такие вот бывают совпадения. А в итоге — написал книжку «При исполнении служебных обязанностей»: трагический тридцать седьмой год; двадцатый съезд; новая нравственная атмосфера, реабилитация честнейших ленинцев, павших жертвой наветов и клеветы…

В своих романах о Штирлице, напечатанных как раз в застойные годы, Семенов сделал героями своих хроник, обращенных отнюдь не к элитарному читателю, Постышева, Блюхера, Уборевича, Кедрова, Уншлихта, Петерса, Краснощекова, Янсона, Крестинского. В романе «Бриллианты для диктатуры пролетариата» Семенов привел ленинское письмо к Дзержинскому, в котором Владимир Ильич писал: «Добавить отзывы ряда литераторов-коммунистов (Стеклова, Ольминского, Скворцова, Бухарина и т. д.)». Кто-то может возразить: что за мужество?! Ведь не кого-нибудь, а Ленина цитировал! Отвечу: далеко не всякую ленинскую цитату дозволялосьв те годы публиковать.