Столп. Артамон Матвеев

   — Спасибо за добрую память, за твои молитвы о нас, грешных.

   — Я ведь чего приехал, — говорил протопоп, поглядывая на кушанья, какие носили карлы Захарка с Иваном да слуга-малоросс, некогда служивший Иеремии Вишневецкому.

Стол хорошел на глазах, и протопоп, засмотревшись, забыл договорить начатое.

   — Я слышал, — осторожно сказал Артамон Сергеевич, — святейший Иоаким новую гору на тебя воздвиг.

   — Со свету белого сживает! Я храм Божий в деревеньке у себя поставил. Загляденье. За десять вёрст виден. Вот за эту святую красоту и клянёт почём зря. Почему это я не испросил его патриаршего благословения. Ты, мол, под запрещеньем... А храм сей я, отнимая у семьи последнее, десять лет строил. И насчёт благословения неправда. Я писал о храме святейшему Никону в его заточение, он меня подкреплял и словом, и молитвой... — Протопоп положил руку на плечо Артамону Сергеевичу, шепнул: — Вернуть бы нашего святителя! Великий пастырь и человек великий!

Артамон Сергеевич промолчал.

Сели за стол, выпили. Винцо понравилось протопопу.

   — У царя такого нет.

   — У царя лучше! — твёрдо сказал Артамон Сергеевич. — А скажи, беседы о горемычном нашем пастыре у тебя бывали с государем?

   — Бывали! — Андрей Саввич потянулся через стол. — Плачет! И не раз те слёзы пролиты. Я брякнул: «Чего убиваться? Вороти — и делу конец!»

Протопоп ухватил за крылышко бекасика, хрустел умело зажаренными косточками.

   — Так что же? — спросил Артамон Сергеевич.

   — Духа у него не хватает.

   — Вернуть святейшего — смуты не оберёшься. А впрочем, русский народ отходчив. Ещё и порадуются...

   — Только не в Боровске.

   — Боровск! — Артамон Сергеевич отодвинул тарелку, опёрся локтем о стол. — Что у них там?

   — У них-то? Смерть, вот что! — Царский духовник отёр уголки рта, вздохнул и взял ещё одного бекаса.

   — Смерть? Их что же... к пытке берут?..

   — Зачем?! Гладом ищут послушания. Иоаким суровость свою выставляет. Да и бабы-то! Чего упрямиться, коли мужики дураки? Перекрестись как надо, и все утихомирятся.

   — И все утихомирятся, — согласился Артамон Сергеевич.

   — Господи! — Протопоп сложил персты щепотью, перекрестился. — И — всё! Жизнь! Кареты, слуги...

   — Просто, — снова согласился Артамон Сергеевич.

Расстались — душевными приятелями.

   — Зачем он приезжал? — спросила мужа Авдотья Григорьевна.

   — Опоры проверяет, крепки ли? С патриархом дело затевается нешуточное. Царь Иоакима присмотрел за покладистость и — промахнулся.

4

   — Последнее летнее тепло русский человек принимает как желанный, но нечаянный подарок.

   — В канун Сретения Владимирской иконы Пресвятой Богородицы, заслонившей Москву от хромоногого Тимура, 25 августа небо над Коломенским теремом было как цветок весенний.

   — Бабы и девки на высоких горах над Москвой-рекой водили хороводы, Наталья Кирилловна непременно поиграла бы с ними, но приходилось занимать иноземных дам: супругу цесарского посла Франциско де Боттони и её дочь, девочку лет двенадцати-тринадцати.

У Натальи Кирилловны под мышками было мокро: потчевать просвещённых дам незатейливой своей беседой — со стыда сгореть. И до обеда далеко. За столом о кушаньях прилично говорить, рецептами наливок делиться. А тут — о здоровье спросила, пригласила сесть, а дальше заело. Они молчат, и ей сказать нечего. В горле ком, мысли мечутся. И переводчик, дурак, онемел. Приезжие боярыни хуже олухов — глазами хлопают, слышно, как ресницы-то шелестят.

«Да ведь кто царица тут!» — взяла себя в шоры Наталья Кирилловна. Приметила: девочка украдкой стены разглядывает.

   — Это жар-птицы! — со своего царского места поднялась, рукой по стене провела. — Сказки.

Гостьи с кресел повскакали, заулыбались. Разговор пошёл быстрый.

   — Загородный дворец вашего величества — дивное кружево. О, эти несказанные запахи дерева, эти пламенные птицы на стенах! — Госпожа де Боттони глазки закатила.

   — А те, другие, с женскими ликами, — кто они? — спросила девочка-фея.

   — Птицы сирин! — объяснила Наталья Кирилловна. — Райские певуньи.

   — Здесь сами краски поют! — воскликнула госпожа Боттони. — В такой палате понимаешь, какая великая тайна для мира — царство вашего величества.

А дочка её, смотревшая в окно, повернула сияющее личико и сделала быстрое своё приседание.

   — Ваше величество! Кто они? Что они делают?

   — Крестьянки! — махнула ручкой Наталья Кирилловна. — Хлеб убрали, вот и тешатся, хороводы водят. Теплу радуются.

   — А можно посмотреть поближе?

   — Отчего же! — обрадовалась Наталья Кирилловна, но коготок царапнул по сердцу: небось девки в лаптях, в чумазых сарафанах. Поспешила подстраховаться. — Это — народ. Деревенщина.

А вышли на горку — совестно стало. Сарафаны на бабах, на девках — один другого краше. Кокошники и сороки расшиты жемчугом речным, рубахи — в рукоделье. Чёботы, правда, редко на ком. Большинство молодиц в лапоточках, в новеньких, скрипучих.

Плыли девы и бабы по-лебединому.

У дочери посла ножки сами собой затанцевали. Наталья Кирилловна, счастливая да лёгкая после родов, рассмеялась и, забывши о всём государском величии, взяла девочку-фею за руку, а та успела матушку за собой повлечь, матушка своих дам, и стали они все — хороводом.