Сторож брату моему

Мне было страшно. «Время, – думал я, – время – и обстановка. Позже, на корабле и на Земле сами обстоятельства вынудят ее ухватиться за меня. Сейчас она сомневается, но со временем сомнения эти станут истолковываться в мою пользу…» – Хорошо, – сказала она. – Только я не люблю тебя, вот в чем беда. Если бы тогда, сразу…

– Нет, – сказал я. – Тогда, сразу, не надо было.

– Как знать… Все равно, сейчас поздно думать об этом. Хорошо, я пока больше не буду говорить ничего.

– А я все равно буду надеяться, – сказал я. – Может быть, ты со временем…

– Да, – послушно согласилась Анна. – Со временем… Может быть. Пойдем?

– Пойдем, – сказал я. – Слушай…

– Что?

– Знаешь, я хотел бы, чтобы у нас были дети. Чтобы ты родила их. От меня. Не получила бы, как у вас здесь делается, а родила. От меня.

Она не ответила, и я понял почему: она не знала, как это. Они тут не рожали детей, Сосуд рожал их, и это было, конечно, чудовищно. Как бы ни относился я к детям в разные времена своей жизни, но в одном был уверен всегда: уж дети-то должны быть счастливы. Остальное может быть потом, но счастливым надо быть хотя бы в детстве. И я подумал, что стоило бы пооткручивать головы здешним правителям за то, что они лишили людей такой радости.

А когда я подумал о правителях и о том, что им стоило бы пооткручивать головы, то сообразил, что именно этим мне сейчас и следует заниматься. Я взглянул на часы. Отдохнули достаточно. Нет у нас ни годичного, ни трехгодичного отпуска, ни трех дней, ни даже трех часов. Пора лететь.

Но лететь надо было мне одному. Иеромонах мне помочь сейчас не мог, а рисковать Анной – мало ли что могло там случиться – не стал бы и последний подонок. И когда мы с ней вернулись к катеру, я сказал как можно легкомысленнее:

– Ну, я слетаю в лес. Вы оставайтесь тут. Ты, Никодим, поройся основательно. Вот, я тут набросил планчик. – Я отдал ему листок здешней шершавой бумаги, которой запасся в лесном лагере. – Тут, видимо, была центральная площадь, поищи что-нибудь на ней. Я понизил голос. – И смотри… что бы ни было, с Анной ничего не должно случиться.

– Она за наши грехи не ответчица, – буркнул он. – Не бойся. Костьми лягу… вот те крест.

– Ладно, – сказал я как можно спокойнее. – Я же атеист, не изображай мельницу. – Мне хотелось поцеловать его, поэтому я и ответил ему в манере мужественных героев. – Как только обстановка выяснится, прилечу за вами.

– Только не забывай: время-то идет, – напомнил Иеромонах.

– Постараюсь не забыть… «Ну, Анна… – я помолчал, чтобы сказать ей все, что я хотел, – мысленно, разумеется. – Я ненадолго.

Она улыбнулась и помахала рукой.

Я посадил катер прямо в поселке, заранее представляя, как сбегутся люди, как будут удивляться, и качать головами, и осторожно дотрагиваться до катера, а потом я заговорю и они, разинув рты, станут слушать меня. Что я им скажу, было еще неясно; я уповал на вдохновение и на то, что обстановка покажет.

Но получилось не так.

Я опустился, медленно откинул купол, неторопливо вылез. Никого не было, а ведь сверху я видел людей. Я обошел катер, похлопал ладонью по борту; однако прошло минут пять, пока наконец не появились первые зрители.

Но это не были те, кого я ждал. Это были мальчишки.

Побаиваясь, они подступили, зачарованные; не отрывая глаз от моего корабля, покрытого тонкой пленочкой заслуженного нагара, дышащего теплом и непонятными для них запахами, таинственного и неотразимого. Он был, как питон, а они – словно кролики; сами того не желая и не замечая, они делали шаг за шагом – уже не шаги, а шажки, чем ближе, тем короче, – и подступали обреченно, боясь и не противясь. Я видел, как высоко поднималась грудь каждого, как блестели глаза, как ручонки вздрагивали, потому что им уже невтерпеж было сохранять неподвижность. Мне стало жаль их неутоленного любопытства, и я сказал:

– Ну, что испугались, ребята? Он не кусается, давайте сюда!