Сторож брату моему

Но и назавтра он не увиделся с Хранителями, как в простоте душевной рассчитывал. Мало того: на следующий день Шувалов вообще не увидел ни одного нового лица. Казалось, его привезли в столицу только затем, чтобы сразу же выбросить из памяти. Против говорило лишь то, что его все-таки кормили. Хотя – кормили, конечно, невысокие чины, а высокие могли и забыть – кто знает.

На самом же деле о нем не забыли, но до высших инстанций весть о нем просто-напросто еще не дошла. Судопроизводство не терпит анархии, и для того, чтобы доложить о Шувалове выше, надо было прежде всего решить, как же о нем сообщать, и в зависимости от этого – по какому руслу направить его дело. А у тех, к кому, едва успев прибыть в город, пошел с докладом судья, возникли различные мнения:

За время, пока Шувалов находился под стражей, список его преступлений приобрел весьма внушительный вид. Были обвинения мелкие, которыми можно было и пренебречь – например, обвинение в том, что он прикидывался сумасшедшим, пытаясь избежать наказания, или обвинение в том, что он находился в запретном городе. Но были и три значительных преступления. Первое из них состояло в серьезной попытке нарушить Уровень: одежда, непонятные приборы, разговоры. Второе – убийство или, вернее, покушение (но это было ничем не лучше; наоборот, если бы человек был убит, виновный мог бы еще доказать, что беда случилась нечаянно, а сейчас пострадавший показывал, что на него напали с умыслом). И третье серьезное преступление, в котором обвиняемый сознался сам, без какого-либо давления (что, конечно, могло привести к некоторому смягчению наказания – не очень значительному, впрочем), – третье преступление заключалось в том, что он, вкупе с лицом, пока не установленным, нарушал закон о регулировании прироста населения; судя по всему, происходило это уже давно, однако по этому преступлению срока давности не существовало, и оно должно было караться сегодня не менее строго, чем в самый день совершения. Собственно, судья сначала не собирался докладывать о третьем преступлении, но как-то так получилось, что доложил.

Так что теперь предстояло решить: положить ли в основу дела нарушение Уровня – тогда обвинение пошло бы в собрание по охране Уровня, – или основным почитать покушение – и тогда дело пошло бы совсем по другим каналам и совсем к другим людям. В первом случае оно обязательно дошло бы до какого-то из Хранителей, а во втором – скорее всего, не дошло бы. Об этом и разгорелись среди судей прения, продолжавшиеся целый день. Суть споров заключалась в том, что, хотя нарушение Уровня являлось, безусловно, преступлением более опасным, зато покушение на убийство было, во-первых, значительно более сенсационным (давно уже, не случалось такого, очень давно), и, во-вторых, сохранить случившееся в тайне было невозможно, да никто и не старался сделать это, и население о происшествии знало, и необходим был суд, и необходим был приговор.

После дня ожесточенных споров сведущие люди сошлись на том, что в основу дела надо все-таки положить покушение, а остальное пойдет уже в дополнение и по совокупности. А это означало, что если кто-то из Хранителей должен будет ознакомиться с делом, то не раньше, чем надо будет рассматривать просьбу о помиловании.

Потому что, хотя смертной казни, как таковой, в законе не было, просто назначением на работу в Горячие пески ограничиться было нельзя и речь могла идти только о посылке преступника к самому экватору – туда, где разворачивали полотнища. Для человека в возрасте Шувалова такой приговор был равносилен смертному, и все знали это, и заранее жалели его, но пренебречь законом не могли.

Итак, тучи над головой Шувалова сгущались серьезные. Он же ни о чем не подозревал и, понервничав немного по поводу непонятного и неприятного промедления, привел свои нервы в порядок и стал снова размышлять о странном начале и невеселом (возможном) конце культуры Даль.

Иеромонах ехал теперь, стараясь придерживаться полосы необработанной земли. Он ехал не в ту сторону, где должна была находиться столица, а в противоположную – к лесу, если только полоса действительно уводила в конце концов в лес.

Ржаные поля сменялись овсищами, был и ячмень, и просо, иногда на целые десятины раскидывались плодовые сады. Попадались речки в обрамлении широких лугов. Иеромонах пил прозрачную воду, крякал, рукавом вытирал губы, радостно вздыхал.

Благодать, господи. Благодать. Нет иного слова.

По-прежнему заходил в дома.

– …Ну, а вот соберете; сколько же оставите себе, сколько отдадите?

– Скажут. Скажут, сколько нам нужно.

– Или сами вы, что ли, не знаете?

– Нам об этом думать не приходится. Скажут.

– И не обманывают? Хватает?

– Обманывать? Как?

Это им было неясно.

– До нового хлеба доживете?

– То есть как?

Странно было это: не обманывали, оставляли, сколько нужно.

– И платят вам за остальное?

– Платят? – удивлялись люди: взрослый мужик простых вещей не понимает.

Иеромонах внутренне сердился, но смирял себя. Заставлял думать: нет, правду говорят, не посмеиваются над забредшим простаком.