Сторрам

Она прижималась к нему, оплетая его руками и ногами. И он, помня о спящем внизу Полоше и потому стараясь не слишком трясти койку, не толкал, а качал её и почему-то снова ощущал то же пронзительное чувство полёта, как тогда на холодных перилах, а на губах странный горьковато приятный вкус, нет, запах надкушенной весенней ветки. Волосы Дубравки, тонкие и мягкие, невесомо и невыразимо приятно скользили в его пальцах. Третий год уже пошёл, а он всякий раз, обнимая женщину и запуская пальцы в её распущенные волосы, заново удивляется этому.

Он не понимал и не хотел понимать, чего он так долго ждал, почему отказывал Дубравке, что останавливало его, но твёрдо знал, что всё было правильно, что именно сегодня и именно так лучше всего. И как доказательство его правоты не было привычного, но всё равно пугающего краткого беспамятства, а была приятная опустошённость. И не он, а она спит, приникнув к его груди, а он лежит рядом, впервые ощущая себя сильнее, но не победителем, нет, а… ну да, она же не враг ему и не противник, которому он должен что-то доказывать. И он не взял, а дал, поделился… и… и да, да, только сейчас он ощутил себя по-настоящему мужчиной. Хотя знает всё с пятнадцати лет, да нет, знал он ещё раньше, в училище об этом трепали в уборной и в ночной казарме с первого класса. Огонь Великий, сколько ж грязи они вываливали друг другу, хвастаясь тем, чего не было и не могло ещё быть. А потом… грязи хватало, нахлебался досыта, до отвращения. «Для армейских все женщины – шлюхи». Да, а другие нам и не встречаются. Не положены нам другие. А за сколько они продаются? За гемы, за супружеское соглашение… Мужчина берёт женщину, а женщина покоряется. И как же обделяют себя… берущие. И всё равно берёшь то, что тебе положено, как ни выбирай, как ни привередничай, но в офицерский бордель тебя не пустят, выбирай из предназначенного солдатам. Паёк, табельное имущество. Как получил, так и сдал в цейхгауз, так что…

Дубравка, вздохнув, потёрлась щекой о его грудь, и Гаор осторожно подвинулся, высвобождая затёкшую руку. Такого с ним давно, да очень давно не было. В последний раз он вот так спал, а рядом с ним спала женщина – это, да, Ясельга, перед самым их разрывом. А с утра они глупейшим образом поссорились из-за какой-то чепухи, и он ушёл, хлопнув дверью, а когда вечером вернулся, ни Ясельги, ни её вещичек не было. А потом было декады три или четыре случайных необязательных встреч, но к себе он никого не водил, оставаясь ночевать у них или в тех крохотных квартирках-комнатках, что снимаются на ночь, а то и на период, а потом было то утро в редакции… и всё кончилось… а те девчонки… шлюхи, не шлюхи… а с кем ещё иметь дело ветерану-сержанту с уполовиненной отцовскими стараниями пенсией и случайными заработками? К тем девчонкам он никаких претензий не имел и не имеет: они честно договаривались, и каждая сторона соблюдала условия договора. Да, в армии с этим просто. На гражданке тоже. Заводить семью… а зачем? «Зачем жениться, когда можно так договориться?» – расхожая горькая, как сейчас понимает, шутка.

Он засыпал медленно и спокойно как уплывал по реке, по рукаву Валсы, твёрдо зная, что вода сама пронесёт его мимо минных полей и вражеских засад… Мать-Вода, ты неси меня…

569 год

Зима

День за днём, от вечера до вечера, от выдачи до выдачи…

К работе, занятиям с Махоткой и другими парнями – кто сам захотел, а кого и загнали в учебу другие мужчины, чтоб мальцы могли и по-умственному работáть – гимнастике, трёпу в умывалке и шахматам прибавились разговоры с Матуней. Иногда после ужина на выходе из столовой она кивала Гаору, и он, забежав к себе в спальню взять узелок с задельем, шёл к ней в её кладовку, устраивался сбоку от её стола и слушал, расспрашивал сам и отвечал на её вопросы. А потом, лёжа в постели открывал папку и вносил новые записи.

Он уже знал, что были склавины, двенадцать племён, Матуня назвала ему восемь, от остальных и памяти уже не осталось, а сейчас живы четыре: криушане-кривичи, волошане-волохи, полешане и дреговичи, а курешан, вятичей, радимичей и словен выбили. Кривичи – от Кривеня, лесного владыки, их потому ещё лесовиками зовут, лучше них никто леса не знает, они его родом-кровью своей понимают. Полешане – полевики, испокон веков землю пахали, хлеб растили. Дреговичи, те по дрягвам, болотам, то есть живут, а волохи… а кто теперь знает? Зовутся так, а почему? И не помнит уже никто. И он уже догадывался, что и Волох, и Полоша прозываются так по своим племенам, хоть так сохраняя память о родине – роде своём.

– Сейчас-то намешали нас, – Матуня быстро и ловко зашивает трикотажную фуфайку, подцепляя спустившиеся петли. – Не то, что в посёлке, в роду, даже в семье одной кого только не встретишь. Бывалоча, привезут мужиков, «коршун» их вытряхнет и уедет, а там управляющий их по избам разведёт, назначит, кому где жить.

– А «коршун», Матуня, это что?