Страдания князя Штерненгоха

Слава Богу, продула; где уж ей! И теперь, безусловно, в багровом пекле ее мучают до бесконечности… безусловно подтянули уздечку… Может, теперь вообще ее из пекла не пускают. И ко мне тоже. Поэтому она так надолго оставила меня в покое… Однако — ведь с Голодранцем встретилась, он топил ее в навозной яме… Ах! Конечно, он тоже в аду, на посту дьявола, и пытает ее так же, как пытал при жизни. Однако большим преимуществом для меня является то, что он требует от нее отречения от мести; она слушается его, как сучка. Мне кажется, он хочет, чтобы она влюбилась в того, кого собирается раздавить: ведь еще тогда, на холме, он приказал ей поцеловать меня. С его стороны это мило, на всякий случай я не буду называть его Голодранцем; однако, это свидетельствует о недостатке любви, раз он ко мне не ревнует.

Главное, впрочем, вот что: Демону будут, видимо, ужасно пытать до тех пор, пока она не откажется от своего мщения… и пока она своего убийцу не… Сначала она должна была меня только поцеловать… Теперь, однако, этого мало… с нее требуют выполнения супружеских обязанностей… А ей, истязаемой бедняжке, вероятно, этого хочется… Поэтому она пришла ко мне в обличье овцы…

Боже, Боже! Жуткая мысль сношаться с привидением, даже если это законная супруга… Но волнующе… Так удивительно прекрасно!.. Разве можно сравнить все эротические приключения с такой штукой… О… о!

Мой курьерский поезд идет так мягко, что писать здесь так же удобно, как дома… Я с удовольствием распространялся бы на эту пленительную тему и далее, извиваюсь от сладострастия и ужаса… разве я извращен? Ищу общества восьмидесятилетних стариков, — как господа Икс, Игрек, Зет?

Боюсь ее, или хочу ее? Но ведь я только что сказал, что не хочу ни секунду мысленно заниматься ею. Но — я писал не о ней, а только о своих сновиденьях.

Все замечательно; еще несколько спокойных дней, и я буду снова кутить так, как никто не кутил!..

31 июля, вечером.

Живу теперь в одной из своих вилл неподалеку от Берлина. Ландшафт прекрасен — плоский, как зеркало. Почти нет растений, так как почва такая песчаная, что могла бы послужить для солонки. Но для своего огромного сада я приказал навезти тысячи вагонов чернозема прямо с Украины. Все в нем буйно растет. Я выращиваю здесь — то есть не я, а садовник, — редкие экзотические лекарственные травы. По этой причине меня посетил сегодня граф П., ботанический маньяк, такой тихий помешанный. Представьте, он способен встать на колени перед каким-нибудь обыкновенным цветочком и плакать над ним… Олух проклятый…

В два часа пополудни мы с ним гуляли по саду. Небо совершенно ясное. Дикое солнце как будто хотело проглотить нас. Я не мог его вынести, а уж этого идиота и подавно. Нарушая несколько законы гостеприимства, я оставил его коленопреклоненным перед каким-то бутоном и улизнул. Пташки, особенно воробьи, чирикали так беззаботно и многообещающе, мушки, роящиеся в воздухе так густо, как хлопья снега во время вьюги, жужжали монотонно, наркотически, точно так же, как бормочущие во сне фонтаны моего сада. Бреду себе и посвистываю. Беседка. «Посплю хорошенько в такую жару, пока этот помешанный не очнется!» — говорю про себя; раздвинув густую занавеску дикого винограда и плюща, вхожу в беседку.

Там была неожиданная полутьма; пришлось сначала привыкнуть к ней. Только через некоторое время я разглядел — Ее. Она сидела на столе. Спиной опиралась о стенку. Руки скрестила на груди; неподвижная. Лицо — ужасное. Никто, кроме ее мужа, не узнал бы ее. Скелет. Там, в саду она, вероятно, была бы желта как одуванчик; но здесь, внутри темно-зеленых стен, через которые не проникало ни луча солнца, где было темнее, чем в полуденном еловом лесочке, она походила на водяного, заболевшего желтухой.

Глаза открыты. Она не моргала — как Один; никуда не глядела. Я мог бы принять ее за труп, чудовищно сидящий, вместо того, чтобы лежать, если бы ее живот чуть-чуть не вздымался при каждом вздохе.

Это было чудовищно; но, несмотря на это, меня не охватил страх. Я даже не пустился наутек, а, сам не зная почему, воскликнул:

— Моя драгоценная супруга, как вы теперь, позвольте вас спросить, поживаете?

Она не отвечала. Это продолжалось бесконечно долго. В конце концов, послышался жуткий шепот:

— Плохо.

— Как бы не так! Ведь вы с виду такая веселая, молодая и свежая… — Бесконечное молчание. — Боюсь, что вы не победили в той главной битве…

— Я проиграла… — донеслось через некоторое время.

— Ради всех святых Божьих, как, вы, супруга моя, могли проиграть? Такая красотка!

— Все-таки невозможно соединить Ненависть с Сиянием Вечным… — донеслось снова из неподвижных губ спящей. — Ненависть черна; боги также черны; но Бог белый. Ночь не может войти в День; летучей мыши не дозволено желание стать солнечным орлом. Я надеялась, что примирю все это. Невозможно. Необходимо всё-всё любить; следовательно, и все самое гнусное. Любовь — это самое трудное, самое жестокое в мире. Здесь, однако, кроется Тайна, что самое гнусное растворяется в любви легче, чем то, что является гнусным только наполовину…