Страх

Дитрих отправил наверх пешком роту своей пехоты. Добравшись к вечеру до Верхнего Лаза, они взялись регулировать движение, освободив одну полосу для прохода техники миротворцев и организовали охрану порядка. К утру наверх по очищенной полосе поднялись зенитки и машины связи. Внизу Дитрих расположился у входа на серпантин полноценным военным лагерем, закопав танки и арту. Густава отправили наверх — организовать на перевале пропускной режим. Бегло осматривали машины и документы беженцев — бритые требовали не выпускать из Цереса вооруженных, медведи волновались, чтобы не прошли через перевал вражеские шпионы и диверсанты. Ланге инструктировал солдат, проверял подозрительных, иногда оглядываясь вокруг — при всей своей насыщенной событиями и дорогами жизни, он первый раз оказался в горах, да еще и в таких, где наверху аш даже тяжело дышится.

Ущелье шириной не больше тридцати метров стиснуло дорогу отвесными склонами темно-серых, как будто железных скал. Щель между этими уходящими далеко ввысь, заслонявшими свет солнца стенами, тянулась, извиваясь вверх, упираясь далеко впереди в кусок ярко-синего ясного неба. Внизу во всей красе раскинулась выжженая, усеянная руинами и пепелищами равнина, плотно накрытая сплошными тучами черного, ржавого и серого дыма. Там была цересская земля, ставшая территорией опустошения, горя и смерти, ставшая адом, куда сквозь гарь и копоть не проглядывало солнце. Верхний Лаз остался последней щелочкой, через которую можно было вырваться из этого ужаса внизу, протиснувшись через узкий, как горнило, утонувший в сумеречной тени нависших скал коридор наверх, на север — к Вратам через Хребет, туда где пока еще мир, синее небо и светит солнце.

Четырехполосная дорога и обочины были забиты в одну сторону легковушками, автобусами и грузовиками вперемежку по 6–7 машин в ряд. Масса пестрого железа ползла наверх через ущелье как из последних сил, по пятьсот метров в час короткими по пять метров шажками. Пробка порой оживлялась потасовками между водилами. Густав пошел разнять подравшихся впереди медведей. Поразившись, как тут холодно, застегнул куртку и поднял воротник. Вовремя вцепился в подножку кабины стоявшей рядом фуры, чтоб не свалило налетевшим тугим, как удар боксера порывом ледяного ветра. Сверху вниз по этой узкой щели тянуло как пылесосом — с гулом и ревом, снося с ног и пронизывая холодом моментально до костей. Склоны-стены, мерцая снегом и инеем, казалось, дрожали на этом ветру и выли волком.

Цепляясь, помогая себе руками за крыши машин, пригибаясь под ветром, шел вперед, радуясь, что с таким «вентилятором» хоть не задохнешься. Если бы не ветер, этот тесный каменный коридор с тысячами машин, газовавших в пробке и гревших печки в салонах, уже бы давно стал газовой камерой.

Медведи не дрались — уставшие вяло ругались, кто кого пропустит. На почти отвесных склонах, как горные козы, цепляясь руками за камни, толкали мамаши малышей к кустам, скорчившись меж камней приседали сняв штаны взрослые, чуть выше меж ветвей кривых и тощих деревьев выгуливала охреневавшего на ветру пуделя дамочка в интеллигентском пальто, настороженно ступавшая сапожками по оледенелым камням.

Вместе с двумя бойцами заглянул в автобус, подкативший к КПП. Внутри было жарко и душно. Понтовый междугородный неоплан, превратившийся в место компактного проживания семидесяти человек на уже пять суток — салон плохо просматривался из-за мутной дымки, какую напотели и надышали пассажиры. Ланге пошел вглубь салона, перешагивая надутые вещами баулы, бегло оглядывая народ, выделяя подозрительных. Все — старухи и девушки, старики и дети выражали изможденными лицами и сжатыми губами боль от просиженных задниц и затекших ног и спин, ужас от предстоящих еще нескольких суток пути. Глаза, опустошенные и красные напоминали, что они потеряли там внизу все чем жили — дом, работу, деньги, планы на жизнь, родных и друзей. Ладони, сжимавшие паспорта и какие-то справки в файликах, говорили об ужасе перед будущим — ехали вникуда безничего…