Страх и наваждения

Меня обступали картины сна. Четкие, будто явь, куда я мгновение назад вернулась, – всего лишь частный случай иллюзорного мира, краткий миг между наваждениями; в сущности, такая же греза, как всякий ночной кошмар. Пока моя рука тянулась к выключателю, я пребывала в уверенности, что и при свете электрической лампочки увижу кряжистую фигуру, кустистые брови, короткие пальцы, колдующие над пробкой, – меня это даже радовало: разве не он – своими лукавыми косыми взглядами – убедил меня в том, что на его счет у меня припасен какой-то хитрый план. Убедил, разбудив мое дремлющее любопытство: мне не терпелось узнать, чем закончится наше с ним противостояние, в которое он, быть может, сам того не желая, втянул две сильные, под стать ему, фигуры – епископа и рыцаря. Тем самым придав диковинному действу черты средневековой мистерии, где нет пространства для импровизаций: ступая на эти скрипучие подмостки, каждый участник представления исполняет строго отведенную ему роль.

То, что первый акт выглядел – по крайней мере, на мой взгляд – сущим абсурдом, чередой несообразностей, ровно ничего не меняло. Тем более что второй акт этой – столь же странной, сколь и опасной – пьесы уже начался. И тоже со звонка.

Вы скажете, таков обычай, театральная рутина. Но что-то мне подсказывало: здесь-то собака и зарыта; и прежде чем действо продолжится, я должна ее отрыть. Собрать разбегающиеся мысли, вернее, их летающие по комнате обрывки – подручный материал, из которого, быть может, не сразу, а со временем, сложится какая-никакая картина.

Чтобы подстегнуть слабеющий, готовый сдаться разум, я сдавила пальцами виски. И вспомнила брошюру – самиздат, изготовленный кустарным способом, не то четвертый, не то пятый экземпляр машинописи, полупрозрачный, зачитанный моими предшественниками до ветхости, – помню, я листала ее, запершись у себя в комнате и поминутно прислушиваясь, не идут ли родители; заранее зная, куда, если что, ее спрятать.

Повествование, на мой тогдашний, молодой взгляд, не слишком вразумительное, открывалось размышлением о снах. Точнее, о зыбкой границе между сном и явью, где, по мнению автора брошюры, эти миры соприкасаются.

Такая постановка вопроса не открывала для меня Америки. В моем тогдашнем окружении циркулировало множество текстов (как печатных, так и переписанных от руки) – самых разных, но в основе своей схожих, в которых доморощенные специалисты по сновидениям трактовали зыбкие сонные материи, что называется, на все лады. Чего там только не было: начиная от примитивнейших таблиц, высосанных, прошу прощения, из пальца и – буквально на голубом глазу – задававших прямые корреляции между сонными событиями и их реальными последствиями (скажем, явление живого таракана сигнализировало, что в трудной жизненной ситуации тебе не стоит рассчитывать на чье-либо сочувствие и поддержку; тот же таракан, только мертвый, – напротив, означал скорое и, как утверждалось, окончательное избавление от всех житейских проблем), – и заканчивая наукообразными, в фарватере Юнга, весьма пространными рассуждениями, объясняющими, каким замысловатым образом наши самые простые, обыденные впечатления (за которыми, как нетрудно догадаться, скрываются тайные мечты и подавленные желания) преломляются в снах.

Сон – эзопов язык яви.

Автор упомянутой брошюры предлагал иной и весьма оригинальный путь: не толкование предметов и образов, а две цепочки событий, которые разворачиваются параллельно: одна – в «том», другая в «этом» мире, – но движутся в противоположных направлениях. Что особенно меня поразило: обе эти цепочки возникают из одного-единственного события.

В качестве примера такого события автор использовал звонок. Самый что ни на есть обыкновенный. Скажем, звонок будильника. Хитрость в том, что по «нашу» сторону границы он означает пробуждение, а следовательно, конец истории: еще мгновение, и вы проснетесь, но за этот краткий миг, шажок, неподвластный человеческим измерениям (для таких вневременных перемещений не придумано подходящей временной шкалы), сподобитесь стать участником долгой и по-своему, я подчеркиваю, по-своему логичной истории, которая развернется по «ту» сторону занавеса. Но ее исходным, первоначальным звеном (впрочем, назовите, как хотите: провокацией, триггером или знаком того, что ваша потусторонняя история только начинается) будет тот же звонок. Смутно припоминаю, что в «потусторонней истории», которую автор выбрал и привел как иллюстрацию своей мысли, фигурировал церковный колокол, своим долгим, отчаянным звоном возвестивший о начале войны.

Не знаю, насколько точно я вспомнила и воспроизвела прочитанное – скорей всего, за давностью лет, исказила, – но страхи, снедавшие меня, как рукой сняло. Оставив робкие попытки проанализировать свой сон, я отправилась в ванную. Стоя под душем, ловя пересохшими губами тугие прохладные струи, я сгорала от желания досмотреть эту захватывающую пьесу до конца; доиграть свою роль – пока еще бессловесную, но кто знает, что по ходу дела взбредет в голову ее безвестному режиссеру, маячащему во мраке кулис.