Страх и наваждения

Дверь с табличкой «Выход на сцену» внезапно распахивается. Несколько торопливых шагов по лесенке – и вот Мария уже в кармане. С того места, где она сейчас стоит, все предстает в ином, словно бы смещенном, свете. Искусно прорисованный задник, призванный обозначить место событий, целенаправленно (такова задумка оформителя) искажает действительность: предметы, изображенные на холсте, вытянуты, их реальные пропорции не соблюдены; обвисающий под собственной непомерной тяжестью холст (из зрительного зала он видится сплошным и плотным) зияет многочисленными прорехами, будто его погрызли мыши. С решетчатых колосников (невидимых из зала, даже с самых первых рядов, что уж говорить о галерке) свисают толстые, в пол ее руки, витые канаты – колышутся, как чердачные веревки на сквозняке. Превозмогая себя (стоит выйти на сцену, и все устаканится), Мария идет вперед, больше не помышляя о растянутых связках.

В шаге от края рампы она готовится начать монолог. Монолог матери – в защиту сына. Ужас в том, что она забыла слова. Слова, затверженные на репетициях (впрочем, Мария не помнит, были ли репетиции), порскают в разные стороны – поводя кривыми коротенькими усиками, карабкаются вверх по холсту; собираются в наплывах тяжелых складок. Холст усеян мышиными прорехами. Словно наяву Мария слышит укоризненный голос сына: «Мышей проехали. Следующая остановка – тараканы…» Вот, оказывается, что имелось в виду… Почему – почему она не поняла его раньше?

Запоздалое раскаяние заставляет ее собраться с разбегающимися мыслями: ее мальчик не виноват, его принудили, заставили – обращаясь к притихшему в напряженном ожидании залу, Мария протягивает дрожащие от горя и печали руки: разве непонятно, они – Мария вспоминает неизвестного ей Мишаню – наши общие дети, это же так просто, надо только… только…

Еще одно усилие, и слова вернутся, выстроятся в ровную линию.

Но, вопреки обыкновению, известному даже самому неопытному актеру, театрального чуда не случается: быть может, здесь чья-то злонамеренность – с целью сбить ее с толку, вытолкнуть из рисунка роли, точно зеленую, «необстрелянную» лыжницу из проложенной в глубоком снегу колеи.

Между тем искаженная действительность и не думает устаканиваться; Мария в страхе оборачивается и видит: предметы, изображенные на холсте, накрывает густая серая тень. Не надо особенно вглядываться, чтобы опознать Полупрозрачного Господина. Как бы маскируя собой все условные искажения и смещения, его тень растекается по заднику сплошным чернильным пятном.

Черный цвет силен. Луч света слишком слаб, чтобы согнать его со сцены – туда, куда, прикинувшись его ожившими мелкими сородичами, дали деру ее, исполненные печали и гнева, слова. Им не вырваться, не взлететь, не разомкнуть цепей дремоты, туманящей сознание.

Останься я в живых, я поняла бы это раньше…

Уловив шаркающие шаги за спиной, Мария судорожно оглядывается: ее партнеры, взявшись за руки, выстраиваются в одну линию. Возможно, такова задумка помрежа, назначенного на место Главного, но как же так вышло, что ее, исполнительницу главной роли, не удосужились поставить в известность? Не предупредили, что у пьесы, в которой она занята (куда ее ввели вместо улетевшей, исчезнувшей, канувшей в нетях ведущей актрисы), совсем другой финал.

Для видимости отдав поклоны, актеры один за другим покидают сцену, стараясь не привлекать к себе внимания, – излишняя предосторожность: никто на них не смотрит, взгляды зрителей прикованы к заднику. Последним, пряча глаза, уходит записной балагур Василий Палыч. Жестом последней надежды и отчаяния Мария складывает ладони. Щурясь от бьющего прямо ей в глаза света, она устремляет взгляд к его первоисточнику – к поднятой высоко над зрительным залом кабинке световика. Может быть, световик наконец опомнится, придет ей на помощь – кому как не ему помнить световую партитуру спектакля! А вдруг – Мария отводит слезящиеся, затуманенные сонной влагой глаза, – вдруг он тоже забыл?.. Пусть, пусть он сделает хоть что-нибудь, что-нибудь, что найдет нужным, на худой конец, полное затемнение – уж лучше тьма, сплошная, кромешная, нежели этот бессильный, дрожащий от горя и печали луч.

Господи, умер он, что ли?!

Запахивая свой старый, рваный под мышками домашний халат, Мария подходит к окну. Наполовину открывает фрамугу: оконный механизм вяло сопротивляется, словно проверяет, хватит ли у нее на это сил. Внизу, прямо под ее окнами шелестит дубовая рощица, посаженная руками сына, его маленькими детскими ручками – разве не чудо, что проросшие желуди не погибли, они выжили, пробились сквозь серый, изъезженный автомобильными шинами асфальт. Мокрые следы от покрышек ведут в ближайшую подворотню – с четвертого этажа не разглядеть, что там притаилась за тень.

Никогда не знаешь, откуда Полупрозрачный Господин появится, чтобы и дальше следить за нею, пронзать двояковыпуклыми глазами-линзами, изготовленными на знаменитом ленинградском предприятии, где трудились наши покойные родители – гордые тем, что работают на благо своей великой страны, на ее «оборонку».