Страх и наваждения

Каким бы надежным ни был этот кокон, мать не могла не испытывать сомнений в его прочности – Мария смыкает веки: так она делает всегда, когда надо поднять глаза на мать, посмотреть ей прямо в лицо; заглянуть под маску спокойствия и покорной благодарности: вертикальные морщины, темные круги под глазами, уголки рта опущены – не лицо, а скорбный лик, воплощение вечного страха: не проговориться, не сказать лишнего, не навредить себе и семье. Мария не сомневается: ее мать, терзаемая неотступными страхами, нашла для себя достойный выход – не зря она работала на режимном предприятии, где, что ни день, стравливали давление в котлах, – да, нашла для себя выход: научилась разговаривать сама с собой.

Нет, она не заговаривалась – Мария вздрагивает и торопливо стучит по дереву: по спинке кухонного стула – ее мать и по сию пору сохранила ясную голову, до мозговых явлений, свойственных большинству ее ровесниц, еще далеко; значит – Мария сворачивает в большую комнату, останавливается у книжной полки, – значит, искала внимательного слушателя, чьи слуховые рецепторы сохранили первозданную свежесть; чьи юные мозги еще не подточены чьими-то враждебными замыслами, – Мария снимает с полки старую фотографию, где они втроем: с матерью и новорожденным Сережей, которого – странно, почему она не поняла этого раньше, – которого мать все эти годы приручала, исподволь, пользуясь тем, что еще оставалось в ее распоряжении, тем малым, на что могла рассчитывать: запахом духов «Быть может…», неистребимым, как аромат лжи. Чтобы вложить ему в голову то, что, как ни старайся, не вложишь в девчоночью голову, даже самую простодушную: вот он, лучший аромат на свете, благоухающий всеобщей справедливостью и уверенностью в завтрашнем дне; ты не застал, а мы с твоим дедушкой застали: ее разливали по флаконам с золочеными крышечками. Куда там французские духи!

Девчонка, унюхай она такое, подняла бы старуху на смех, но в том-то и дело, что Сережа не девчонка. Приручить доверчивого мальчика – с этим справилась бы любая, – глядя на старую выцветшую фотографию, Мария думает: взять, да и отрезать: чик-чик ножницами! – вот именно, любая, – горестно вздохнув, она возвращает рамку с фотографией на прежнее место, – даже такая недалекая, как ее мать. А с другой стороны – Мария отворачивается и идет в кухню, – с другой стороны, мать нашла в себе силы, преодолела покорную беспомощность; есть чему поучиться.

Оставив, наконец, призрак матери в покое, Мария думает о себе: чего она, собственно говоря, добилась, идя поперек несгибаемой материнской воли? Театр? – двадцать лет на вторых ролях. Муж? – мужа нет. Сын? – она садится на кухонную табуретку, трет обеими руками голеностоп; разминает, чувствуя распухающие под пальцами связки.

Как тогда, на склоне горы…

На турбазу они добирались электричкой. Веселая разношерстная компания – смеялись всю дорогу, хохотали до упаду, пели бардовские песни, кто-то из парней, она уже не помнит кто, аккомпанировал на гитаре, голосили на весь вагон. За окном, по ту сторону заиндевелого стекла, едва различимые в густом белесом тумане, стояли хмурые ели, словно увязшие в снегу. Такой же девственный, нетронутый снег укутывал пустую платформу, когда, сойдя на последней станции, они растерянно переглядывались, словно спрашивали друг друга: идти или не идти. Кое-как сориентировавшись, вышли на дорогу. Ели, стоявшие по обочинам, – Марии казалось, те же самые, на которые она смотрела из окна поезда, – провожали ее колючими взглядами, не сулившими ничего хорошего; будто заранее знали, что ей вскорости предстоит…

По счастью, на турбазе работал фельдшерский пункт. Фельдшер, солидный дядечка, похожий на отставного полковника, сделал обезболивающую блокаду; сказал: везите, часа на три хватит. Потом, когда на чьей-то (Мария не помнит чьей) машине ее везли обратно в город (иначе как бы она дошла до станции, с такой-то ногой!), она, мучительно напрягая слух, ловила – сквозь мерный шум мотора – колючие реплики, которыми – делая вид, будто шевелят оснежёнными ветками, – обменивались стоявшие вдоль белых обочин ели: послушалась бы нас, осталась бы цела…

Боль слегка притупилась. Мария незаметно для себя задремала, ее разбудили голоса. Разговаривали двое: мужчина и женщина. В ватном лекарственном тумане она приняла их голоса за ёлочьи – такие же тихие, глухие, колючие.

– Знать бы, где этот чертов травмпункт…

– Проще до больницы. С острой болью обязаны…

– В крайнем случае заплатим…

– Да в любую, которая ближе… наше дело доставить, сдать с рук на руки…

Боль, пронзившая ее на склоне горы, возвращается. Сидя на кухонной табуретке, как на заднем сиденье чьей-то чужой машины, Мария напряженно вслушивается: голоса вступают по очереди – женский и мужской.

– Нехороший день. Утром, когда собирались, помнишь, я говорила, случится что-то плохое. Ты еще спросил: с кем? Когда ее несли, я увидела, подумала: значит, с ней. Стыдно сказать, обрадовалась.

– В смысле, что не с нами?

– Наверное. Не знаю. Скользкая дорога, боялась, что впилимся. А еще эти ели…

– Ели-то при чем?