Страх и наваждения

Мой взгляд задержался на раненом, чья голова до странности напоминала голову египетской мумии, с которой сняты пелены. Но то ли жрецы, когда пропитывали бинты специальным раствором, сохраняющим лицевые мышцы и ткани, трудились спустя рукава; то ли сам он срывал присохшие тряпки в чрезвычайной спешке, – его голова выглядела ужасающе. Правая ее половина представляла собой совершенно голый череп, составленный из темных, высохших до черноты костей. Левая сохранилась лучше: местами ее покрывали обрывки омертвелой плоти. Соединенные в одном лице, они являли собой этапы посмертного существования – левая иллюстрировала процесс постепенного и неотвратимого разложения; правая – самое смерть.

Стоило мне об этом подумать, как я заметила странное посверкивание, исходившее от Сфинкса; и, приглядевшись, различила круглое стеклышко монокля, вправленное в его правую глазницу. Сверкнув в косых лучах стремительно уходящего за горизонт солнца, его вооруженный взгляд уперся в меня. Всего на мгновение – но мне хватило и такой малости, чтобы понять, вернее, почувствовать: Сфинкс знает обо мне нечто такое, что мне еще только предстоит узнать.

Это была всего лишь догадка, не подкрепленная никакими, даже косвенными доказательствами, – тем удивительней, что она запела звенящим голосом пущенной из лука стрелы и, описав крутую дугу, вонзилась в его костистую спину. Голое тело Сфинкса сотрясла дрожь. Он извернулся – завел слабеющую руку и резким отчаянным движением вырвал застрявшую между лопаток стрелу. Яростные глаза обшаривали крепостную стену. Обнаружив источник пронзившей его боли, Сфинкс бешено оскалился и глухо, по-звериному заворчал. Его глазницы метали молнии – зигзаги электрических стрел расчерчивали раскаленное пространство: зазор между ним и мной.

Я крепко зажмурилась, но не в страхе за свою так и так перечеркнутую жизнь. Какая разница, чем она завершится! Но умереть, исчезнуть, не узнав ктó, а главное – с какой целью демонстрирует мне обрывочные, бессвязные картины этих, по меньшей мере, странных персонажей: Человек в плаще, беглец, напуганный до смерти; Ночной портье, отпрыск единожды рожденного отца; Адвокат, британский подданный, сын матери-индуски, исполнивший ее волю, – они мелькали в моем гаснущем сознании, как страницы чужой распатроненной тетради; как листы, исписанные неразборчивым почерком. Как неразгаданные сны…

Можно только гадать, что меня спасло – слабость, не позволившая моему раненому противнику хорошенько прицелиться, или он, искусный дуэлянт, сыграл на руку судьбе, у которой еще остались на меня свои планы, – но факт остается фактом: не достигнув цели, электрические стрелы попадали в ров – метрах в двадцати от крепостной стены. Сквозь отверстие бойницы я наблюдала, как они, бессильно шипя и посверкивая, гаснут в толще, скорее мертвой, нежели живой воды.

Когда погасла последняя электрическая змейка – только тогда я набралась смелости, чтобы поднять глаза на Сфинкса, кем бы он ни был: моим раненым противником или посланцем моей перечеркнутой судьбы. Казалось, он разочарован. По крайней мере, он смотрел не на меня, а вдаль. Туда, где у самого поворота на асфальтовое шоссе мерцала – словно оплывая в косых лучах равнодушного к земным делам и судьбам, безучастного солнца – фигура его напарника. Неподвижная, точно конная статуя, черт знает как возникшая на скрещении дорог.

Величественное зрелище придало ему сил. Привстав в стременах, он натянул кожаные поводья. Можно было ожидать, что, ни секунды не промедлив, он пустится следом за напарником, – но он отчего-то мешкал, сдерживая нетерпеливо пляшущего под ним коня. Воздушная прослойка, лежавшая между мной и Сфинксом, вибрировала. Набрав в сухие легкие воздуха – воздуха влажного, напоенного электричеством и озоном, Сфинкс свирепо оскалился, щерясь обеими половинами своего впалого, без кожи и мышц, рта. Сверкнуло что-то маленькое и круглое. Пару раз перекувырнувшись в полете, оно упало в мою раскрытую ладонь. Но, вопреки моим ожиданиям, оказалось не моноклем, а монетой, по-видимому, медной; во всяком случае, ее покрывал зеленоватый слой патины. Не знаю, с чего я взяла, что медяшка, лежащая у меня на ладони, не что иное, как обол Харона. Сурового, но подкупного перевозчика в «тот», загробный, мир. Гадая, что сей дар означает, я рассматривала ее с удвоенным вниманием – начисто забыв о дарителе.

Между тем мой враг успел поравняться с конной статуей. Щурясь от закатного солнца, я ожидала, что всадники свернут на шоссе, ведущее в какой-нибудь близлежащий город, однако они избрали иной путь – степью, по бездорожью, куда стремительно катился желто-красный огненный шар, словно прокладывал им дорогу.

Со страхом и замиранием сердца я ждала, что шар вот-вот лопнет; и меня – вместе с крепостью и сторожевой башней – снесет взрывной волной. Не найдя ничего лучшего, я положила впитавшую тепло моей руки медяшку за щеку; и медленно, как во сне, сползла на каменный пол.

Сейчас, когда все давно закончилось, я могу признаться в том, чтó мне тогда приснилось.