Однажды, жаркой весной 1970 года, будущую рок-поэтессу Маргариту Пушкину-Линн, а тогда — простую студентку МГПИ Риту Пушкину — посетило видение. Простая студентка Рита застыла, пораженная увиденным, и именно в этот момент на нее наткнулся куратор из Первого отдела.
— Пушкина! — грозно сказал куратор. — Что с вами?
— Я сейчас видела такое... такое... — заговорила простая студентка Рита Пушкина, в будущем — рок-поэтесса.
— Да? — профессионально заинтересовался куратор. — И что же?
— Американские бомбы падают на Белград!
— Пушкина, вы меня удивляете! — возмущенно сказал куратор. — Я всегда считал вас политически грамотной. Американский бомбы падают не на Белград, а на Ханой и Хайфон! А Югославия, Пушкина — даже не член Варшавского Договора...
— Но я же видела... — попыталась возразить Рита.
— Пушкина, — внушительно сказал куратор, — вы, когда поступали к нам, медкомиссию проходили?
И будущая рок-поэтесса поняла, что говорить с этим человеком бесполезно.
Но ужас и возмущение не покинули ее отзывчивую душу.
И тогда она села и в едином порыве написала стихотворение — предсказание и акт мести за будущие преступления заокеанского агрессора...
Тут вновь на простую студентку наткнулся куратор.
— Что это вы пишете, Пушкина? — поинтересовался он.
— Стихотворение. О бомбе.
— Которая падает на Белград? — с подозрением спросил куратор.
— Нет. Которая взрывается на Юнион-сквер.
— А Юнион-сквер — это где?
— В Америке, — честно ответила Рита.
— В Америке? В Америке — это хорошо, — обрадовался куратор. — Я всегда знал, Пушкина, что вы политически грамотная...
Так первый и последний раз в жизни Маргарита Пушкина нашла пункт, по которому с ней согласились официальные власти.
С «Високосного Лета» началась не поэтесса Маргарита Пушкина, а
Не знаю, надо ли радоваться этому. Не уверен. Рок-поэзия — это нечто специфическое, поскольку в рок-культуре поэзия, текст, смысл часто играют, увы, подчиненную роль. Рок — это все же прежде всего музыка, ритм, зал, энергия, стадный инстинкт, гормоны, наконец. И часто замечательные вроде бы рок-стихи, положенные на белый книжный лист, оказываются при спокойном чтении чем-то аморфным и бесцветным.
Макаревича, например, читать невозможно. Убожество и графомания. Смотришь и не веришь: неужто от этих вторичных, корявых, тривиальных, ходульных, с позволения сказать, виршей обмирали твои сверстники в 70-х?! Что же они видели за этими убогими строками? Почему обмирали? Задыхались в затхлых объятиях склеротичных старцев из Политбюро? Шли на поводу подростковых комплексов, избытка адреналина и возрастного суперпроизводства гормонов коры надпочечников?
Да нет, тут всё сложнее. Поставьте на катушечник осыпающуюся пленку жутко записанной старой «Машины» — и у вас пойдут-таки мурашки по коже. Поставьте новодел-CD со старыми песнями «Машины» — и захочется блевать. Почему? Да потому, что тогда, в 70-е, они пытались — пусть косноязычно, неумело, подражательски —
Кто бы мог подумать тогда, в 70-е, когда рок был
Кто мог подумать в 70-е, что Макар станет кривляться на телеэкране в фартуке и показывать домохозяйкам в программе «Смак», как соусом салатик заправлять?!
Да что там 70-е! Даже в 95-м автор прекрасной книжки пародий «Это я, Боринька!..» писал такое:
Вбегает как-то раз в кабинет Бурбулис и кричит:
— Новое поколение выбирает член до колен!
— Как так?
— А вот так! Комсомол восстанавливают, стервецы!