Страна Икс

Дорогу вдруг перегородил невысокий заборчик. Что за черт? Он глянул за заборчик. Яма. За ямой — песок. Внизу — вроде какие-то трубы.

Он остановился. Препятствие вернуло его к реальности. «Куда это я понесся?» — подумал он.

Он отошел под окна и задрал голову. За занавесками мелькали тени. Почти весь дом спал, как ни странно. Он пошарил взглядом по окнам, по всем пяти этажам, и еще раз подивился странной прихоти тех, на чьи деньги был построен дом. Мало того, что они поставили его в этом мещанском райончике, так еще и развернули не в высоту, а в длину — дом был точь-в-точь положенный на бок небоскреб: длинный до несуразного и всего пятиэтажный. Вдобавок ко всему, в нем не было лифта. Впрочем, вспомнилось ему, в те времена, когда этот дом строили, район считался тихим местом, где почти отсутствовала преступность. Память вдруг подсунула дурацкую ассоциацию: вспомнилось, что где-то у Конан Дойля Шерлок Холмс говорил своему доверчивому спутнику, что самые чудовищные преступления совершаются именно в таких тихих и благопристойных местах. Что до высоты, то они, должно быть, ее боялись (или уже тогда все стремились быть «ближе к природе»?). А лифты они не поставили, надо полагать, заботясь о собственном здоровье.

Он еще раз посмотрел на те же окна. За шторами явно танцевали. Странно как-то танцевали — так, как стал бы танцевать он. Изломанные тени бились в экстазе, длинно мотаясь, вскидывая руки...

Внутри него словно что-то щелкнуло — и он бегом бросился вокруг дома, к подъезду.

Контрольное устройство двери, как ни странно, помнило его и беспрепятственно пропустило. В одно мгновение, как ему показалось, достиг он пятого этажа. Прижался ухом к двери. Впрочем, мог бы и не прижиматься. Слышно все было и так. Однако, подумалось ему, однако, с чего же это шум-то такой. Просто как в молодости... Тоскливая боль родилась в мозгу и стала расползаться по всему телу.

За дверью вновь ударила музыка. Манфред Мэнн, с удивлением констатировал он, «Up the Junction». Да что же это происходит? Он прислонился спиной к двери, со сладостной болью возвращения впитывая в себя музыку.

Кто-то ударил в дверь изнутри. Взрыв хохота. Он отскочил.

Из-за двери доносились радостные крики, смех, топот, ритмичное прихлопывание в ладоши. Там танцевали, ей-богу, танцевали.

Они, понял он, они. Те самые однокашники, к которым его так и не допустили. Глубоко законспирированные, настороженные, тесно спаянные в своем нонконформизме. Целы ведь, черти, целы!

Он бросился вниз по ступенькам. «Зеро! Зеро! — кричал внутри него чей-то голос. — Ты выиграл! Зеро!» В голове кружился поток мыслей. «Lay, lady, lay!» — пел он, видимо, в полный голос, не замечая этого.

Телефон, телефон, вот что ему нужно. «Let’s take а chance!» — пел он. Он вскочил в телефонную будку. «Stay, lady, stay!» Лихорадочно набрал номер.

Никого нет.

В холодном гневе смотрел он на трубку. Нет, никого нет. Никто не отзывается.

— Ах он, гад! — сказал он в трубку и почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы. — Скотина. Неужели празднует? Собака. Неужели пьет где-то? Сука ты этакая. Тоже мне — гошист.

Он потерянно вышел из будки и в бессильной тоске посмотрел на окружающие дома.

— Ну, что? — сказал он громко самому себе. — Что теперь тебе подскажет твое несчастное сознание?

«Что ты еще не все попробовал», — сказал вдруг где-то внутри него какой-то чужой, отстраненный голос.

Он медленно пошел назад к дому и тут с изумлением почувствовал, что заводится. Ощущение невероятной собранности вливалось в него. Собранности и мобилизованности. Вновь зазвучала внутри музыка. Вновь Дилан. «Rainy Day Woman». Странно чувствовал он себя. Так, словно он вновь был молодым, прежним. Так, словно он только вчера наслаждался тем, что эпатировал окружающих, с легкостью необычайной наживал друзей и врагов и запоминался накрепко с первой же встречи. Тогда про него говорили: «Он сумасшедший»! С тех пор все изменилось. Теперь про него предпочитали говорить: «Особо опасен». Так же, впрочем, и писать. Вплоть до объявлений о его розыске. И окружающих он больше не эпатировал — он научился не привлекать к себе внимания и достиг в этом подлом искусстве изрядных высот. Так же, как и в искусстве не запоминаться при случайных — и даже неоднократных — встречах. И друзей с врагами он с прежней легкостью уже не наживал. Враги были по большей части уже постоянные и все, как назло, опасные. А вот друзья... Измены всякий помнит особенно хорошо. Он не был исключением. Не был исключением и в другом — так же хорошо, как измены, запоминаются потери. Он наизусть помнил всех погибших друзей. Знал, где кто лежит, на каком кладбище. Некоторых он хоронил своими руками. И даже научился — заставил себя через «не могу» — писать некрологи. А еще были: побои (в камере и при аресте); обвинения в убийстве (четыре раза) и изнасиловании (один) — слава богу, оправдали; колотые раны; сотрясение мозга (водомет); отравление слезоточивым газом; образцовая тюрьма; сумасшедший дом (господи, думал ли он, читая «Гнездо кукушки»...).