Страна Икс

Так, говорил он себе, стоя в подъезде, на площадке первого этажа. Что же делать будем? Что вообще можно сделать? Установить контакт с ними надо? Надо. Но как? Открыто туда не пойдешь — хозяйка не пустит. Это точно. Черт, да впрочем и по-другому никак не получится — ведь Элиз узнает. И сразу поймет, кто это. А уж там она постарается, такого наговорит. Это наверняка. Если уж ТОГДА она сделала все, чтобы они не встретились, то теперь... Тут на секунду пронеслись у него перед мысленным взором эти светлые — до седины — волосы, бледные-бледные губы, голубенькая жилка на переносице...

— У-у! — застонал он и забил кулаком по стене. Боль прогнала видение.

Ну ладно, вновь принялся размышлять он, создавать новую оппозицию надо? Надо. Конечно, надо — особенно сейчас, в эти проклятые, железобетонные, дебильные годы, годы всеобщей тоски и повального пьянства. Надо. Так, хорошо. Средства есть? Нет. Ну, и черт с ними — были бы люди. Оружие есть? Нет. Ладно, дело наживное. Были бы люди. То же и типография. Люди, люди нужны...

— Где же Бэз-то?! — чуть не вслух закричал он и снова кинулся к телефонной будке.

Бэза не было.

Внезапно налетевший ветер ударил в лицо и даже остановил на секунду. Он почувствовал, что его бьет колотун. По мокрой, мгновенно похолодевшей спине ползли новые — горячие — капли пота. Он бросился назад. Зачем — он уже и сам не знал. Его трясло.

Итак, окна. Горят — всё в порядке. Ан, нет — одно погасло. Черт — расходятся!

Он побежал к подъезду. По дороге ему дважды встретились веселые группки пьяных горожан. Группки шарахались от него. Сзади слышалась ругань.

— У-у, суки! — с ненавистью пробурчал он, вбегая в подъезд. Ему подумалось вдруг, что по-настоящему праздновать у нас умеет только обыватель. Взбегая по ступенькам, он с ненавистью глядел вверх. Его трясло всё сильнее. Зубы клацали.

Обыватель, думал он, обыватель. Человек с улицы. Ну, хорошо. Если обыватель умеет гулять, то что же мы умеем? — Портить ему настроение, услужливо подсказал внутренний голос.

Эл с ненавистью глядел на дверь этой проклятой квартиры, и вдруг сознание его словно раздвоилось. Один стоял на лестничной клетке и смотрел, трясясь, на ненавистную дверь, а другой — был внутри.

Внутри веселились.

И тут дверь распахивалась — и в квартиру врывалась толпа легавых. И он, Эл, вместе с легавыми.

— Всем к стене! — орали легавые. — Руки за голову! — И сгоняли гостей прикладами в один угол.

Сержант, медленно оборачиваясь к Элу, как бы нехотя спрашивал пропитым — обязательно пропитым — голосом:

— Ну, так где же тайник?

— В углу, — отвечал Эл, втайне веселясь.

— В котором углу?

— Не помню. — Эл смеялся уже открыто.

Сержант размахивался и бил его по лицу.

— Ей-богу, сержант, не помню... В углу... — закатывался Эл ещё сильнее.

Сержант багровел, а затем орал неожиданно зычным голосом:

— Проверить углы!

Летели к черту ковры, валилась мебель. Легавые начинали долбить углы.

Гостей выгоняли из угла на середину большой комнаты — под дула автоматов — и там они, трясясь, с ужасом следили за разрушением квартиры, за посягательством Закона на Священный Принцип Частной Собственности.

Эл сидел развалясь на стуле и хохотал. Наручники нисколько не мешали ему.

— Сержант, — вызывающе спрашивал он, — хочешь знать, кто самые весёлые люди на свете?

Сержант недовольно оборачивался.

— Ну и кто?

— Левые экстремисты. Потому что они могут веселиться даже тогда — и ИМЕННО тогда — когда всем остальным тошно...

Эл вдруг очнулся. Нет, парень, да что это ты? Ну, понятно, квартира мещанская, хозяйка... но гости, гости!

Он тихо завыл — как от зубной боли — и закружился по площадке. Он чувствовал себя способным, казалось, сделать что угодно, но что, что тут можно сделать? Сейчас они разойдутся — и всё. Всё. Конец.

Он прижался к двери, с трудом сдерживая чудовищное нервное напряжение. Его трясло. Трясло так, что казалось, дверь начала вибрировать в такт ему.

За дверью был тихий шум, негромкие голоса.

Расходятся, с ужасом понял он, расходятся...

Он отскочил от двери и замер, ощущая дикую боль в каждой клетке тела. Чувство полной, тотальной безнадежности обрушилось на него. И тут — впервые за много лет — он почувствовал, что действительно МОЖЕТ ВСЁ. Он вновь был в том старом, забытом уже состоянии, в каком в молодости — до сумасшедшего дома — он писал листовки и стихи. В таком состоянии — состоянии божественного транса — творили Байрон и Гёте.

А сейчас всё напрасно, всё!

Тяжелая, тягучая волна ударила в голову — и свет лампы под потолком, казалось, покраснел и померк.

С искаженным болью и отчаянием лицом глянул он на эту ненавистную дверь.

Проклятая дверь!

И он увидел вдруг, как с треском, выламывая за собой короб, вырывая петли, падает внутрь квартиры окаянная дверь. И увидел замершие, перекошенные ужасом и изумлением бородатые лица в квартире, открытые в крике рты...

Страшная боль пронзила его прямо в сердце откуда-то снизу и под лопатку. Сразу не хватило воздуха и мутно дрогнул мир. Непроизвольно он схватился рукой за сердце и, пытаясь что-то крикнуть, стал оседать на пол.