Еще надо было доехать до Москвы. Конечно, ему не привыкать не спать сутки. И даже двое суток. И даже трое. Гастроли, это вам, блин, не дома на диване. Он уже привык к стимуляторам. Но ведь на гастролях тебя возят. А тут — сам за рулем.
Обратно Стас уже не гнал, а ехал спокойно. Потому гаишники привязались уже только под Москвой и в Москве. Увидели иномарку — решили содрать валюту. Откупился малой кровью.
Разминая затекшие ноги и помахивая конвертом, Стас вошел в подъезд и с удивлением покосился на Кузьмича.
— Кузьмич, ты чегой-то, каждый день, что ли, теперь дежуришь?
— Дак сменщик заболел, Станислав Николаич, — охотно откликнулся Кузьмич. — Вот за него и вкалываю, значит. Опять же, денежка идет. Денежка, она нам нужна очень. Внучка, значит, хворает. Лекарства, ядреный корень, дорогие, сами небось знаете, Станислав Николаич...
— А, — сказал Стас механически, подходя к лифту, — знаю, знаю...
И вдруг остановился.
Повернулся.
— Слушай, Кузьмич, а почему ты сказал, что у тебя внучка никогда за границу не поедет? Может, вырастет, да и поедет?
Старик обреченно махнул рукой.
— Дак ведь говорю я, Станислав Николаич: болеет она у меня. Хронически.
— Чем болеет-то?
— Дак ведь вот, значит, какое дело. Заболела она, значит, желтухой. Гепатитом, значит... А гепатит, значит, стал хроническим. Диета, значит, нужна, лекарства разные. Устаёт девочка, есть ничего не может. Ладошки у нее желтые, как свежая морковка и как в воде замоченные...
Стас вдруг перестал слышать старика. Он вдруг увидел, явственно увидел Агнешку, показывающую ему свои маленькие шафрановые ладошки со странной сеткой линий, не похожих на обычные... Она называла это «печеночные ладони»...
— А потом, значит, лечили ее, а лечили как-то не так. У нее, значит, от этого их лечения осложнение сделалось. Если б не это, рази ж я стал бы в восемьдесят лет-то работать... Не слышит внучка-то у меня. Три года как не слышит...
— А сколько ей? — вдруг ощущая давно забытое чувство — комок в горле, — спросил Стас.
— Дак пятнадцать годков.
«Блин! — подумал Стас. — Пятнадцать лет, а она монетки собирает!»
— Погоди, дед! — сказал Стас резко и стал хлопать себя по карманам в поисках ручки.
— Это хорошо, — бормотал он еле слышно, — что не слышит. Это хорошо. Значит, не слышит, как я играю и что пою. Это хорошо...
Ручка нашлась.
— На-ка, дед, — Стас протянул Кузьмичу конверт и ручку, — пиши здесь свой телефон. Разборчиво пиши. Имя свое пиши и фамилию. Я твоей внучке помогу с лечением. Как звать девочку-то?
— Вика... — Кузьмич трясущимися руками писал на конверте что-то огромными буквами. — Станислав Николаич, родной вы мой, неужто вправду, неужто поможете, вот счастье-то, господи...
Стасу стало совсем скверно.
Мысленно он пошел многоэтажно материть себя, старика, врачей, весь мир...
Кузьмич что-то лопотал. В глазах у старика стояли слезы. И он протягивал Стасу конверт и ручку. Дед был Стасу противен. Самому себе Стас был противен тоже.
Он шагнул в кабину лифта, вырвал у Кузьмича пакет и ручку и через силу заставил себя сказать:
— Не сомневайся, Кузьмич. Я сказал, значит сделаю.
Двери захлопнулись, и Стас с омерзением услышал, как Кузьмич внизу все что-то счастливо причитает.
Он прошел на кухню, налил в электрочайник воды, воткнул вилку в розетку.
Принес из прихожей конверт, посмотрел, покачав головой, на дедовы каракули.
Раскрыл конверт, высыпал содержимое на пол.
Билет. Билет. Билет. Билеты на его концерты. Каждый надписан. На каждом аккуратно проставлена дата. Похоже, она собирала и хранила их все. Так, а это программка. А это — буклет о нём.
А это... А это открытка, которую он ей послал на каникулах в Вологду. А это открытка на день рожденья... А это что такое?
Письмо. Конверт заполнен его почерком. Вместо обратного адреса — кошачья мордочка. Он что, письмо ей когда-то писал?
Стас раскрыл письмо. Боже мой, это же правда было!
Как же он забыл?!