Страна Изобилия

Она сжимает губы, фыркает. Дверь, которую она охраняет, находится в конце обшитого панелями коридора, где не бывает солнца. Когда она открывается — это иногда происходит, — оттуда выскальзывает какое-то бледное напоминание о дневном свете, еще доносится звук пишущей машинки, но все остальное время там, где сидит Лебедев, на скамье у стены, вполне может показаться, что на дворе полночь. Лампа у нее на столе светит во мраке, будто фонарь, лучащийся в центре какого-то очень темного старого полотна, из тех, где фигуры людей почти сливаются с копотью и лаком. Лебедеву хотелось бы, чтобы тонкая подушечка под ним была потолще, а то нынче у него для сидения вместо ягодиц словно два ноющих костлявых угла, вроде внешних концов вешалки для платья. Ему больно. Он ждет. Смотреть здесь особенно не на что. Удивительно, как тут выживает фикус — вероятно, нашел какую-то альтернативу фотосинтезу. На столе у нее только календарь-ежедневник, телефон и блюдечко с мятными леденцами, чтобы угощать посетителей, пользующихся расположением. Ему не предложили. Она листает свой журнал короткими розовыми пальцами. Когда он кашляет, она с отвращением прицокивает языком. Верно, звук он издает отвратительный. Начинается, как обычное хрипение в горле, но потом скатывается в грудь, где колотится, гремит, звучно перемещает туда-сюда сгустки вязкой мокроты, пока эта мокрота не подтянется в дыхательные пути, и тогда он, хватая ртом воздух, булькая, силится вытолкнуть ее — мимо надгортанника, наружу, — чтобы снова можно было дышать. Он сплевывает в платок, этим утром еще чистый, а теперь жесткий, покрытый коркой, запачканный чем-то непонятным. Зеленую бронхитную гадость он по традиции выкашливает каждую зиму, сколько себя помнит, но это что-то другое, что-то более густое, красное, мясистое, похожее на разжижающуюся печенку. Свернув платок, он убирает его и пытается собраться с силами, чтобы говорить убедительнее.

Еще одна клетка легкого. Вязкая масса мягким дождем продолжает падать на ДНК Лебедева. По случайности именно эта липкая капелька в статистическом дожде — одна из того меньшинства, что приземлится в важном месте. По случайности она падает на участок кода на хромосоме номер 11, которую ученые впоследствии будут называть геном ras или hRas. Любитель электронов суется туда; присасывается сильнее; гуанин (Г), который насадили на спираль, теперь фактически превратился в цитозин (Ц). Причем на этот раз получается так, что замена Г на Ц приводит не к бессмыслице в коде, а к чему-то осмысленному. Ras с буквой Ц в этом конкретном положении — имеющая право на существование, работающая программа. Однако в перспективе изменений предстоит куда больше, чем если бы кто-то заменил одну компьютерную программу другой. Программное обеспечение, созданное человеком, лишь призрак информации, временно получивший машину в свое распоряжение, которому разрешено менять нули на единицы и наоборот. Человеческое программное обеспечение, напротив, само собирает ту технику, на которой работает. Оно создает машину. Следовательно, мутация в коде влечет за собой и мутацию в теле, если ошибку не устранить.

Ras — один из тех генов, которые управляют ростом и делением клеток. У взрослых он периодически включается и выключается, чтобы обеспечивать нормальный цикл развития клетки. Держать его включенным все время нежелательно. У плода в матке ras работает постоянно, чтобы производить все те новые ткани, которые требуются программе “Создание человека”, когда человеческое существо находится в процессе первоначальной сборки. В остальных случаях размножение клеток должно происходить тогда и только тогда, когда той части тела, где находится данная клетка, необходима новая клетка. Но замена Г на Ц в мутировавшей версии ras привела к видоизменению именно этого выключателя. Когда в этой конкретной точке находится Ц вместо Г, ген ras застревает в состоянии “включено” — жмет на рычаг, вызывающий неостановимый рост, а потом этот рычаг ломает.