Страна коров

Следующие три с половиной часа я стоял у машины, засунув руки в карманы, и ходил от одного поребрика до другого. То и дело возвращался дождь, и я забивался под крону самого большого вяза на парковке. Затем дождь прекращался, и я снова выходил на свет асфальтовой площадки. Время миновало медленно. В три часа меня, сгорбившегося во тьме под деревом, увидела группа медсестер, шедших к своим машинам, и заспешила прочь. В четыре я стер воду с капота «звездного пламени», лег на него и уставился в ночь. Небо было черно и неумолимо. Глядя прямо вверх, я не видел ничего, кроме тьмы, тучи закрывали луну и звезды. То была самая темная ночь из всех мне доселе ведомых.

И самая долгая из всех мною виденных.

* * *

Со временем горизонт начал светлеть, и в тусклом свете я тихонько постучал в ветровое стекло «звездного пламени». Внутри медленно зашевелились два тела, потом задвигались, затем сели, щурясь на меня сквозь стекло.

– Уже полшестого, – сказал я. – Пора заходить.

Двое вышли из машины, и мы вместе двинулись в больницу, где нас направили на четвертый этаж. Там больничную комнату ожидания жестко освещал белый свет, который после нашего длинного путешествия из тьмы еще сильнее резал нам глаза. Когда мы сказали нянечке, что мы здесь навестить Уильяма Смиткоута, профессора из Разъезда Коровий Мык, которого в этот же день привезли на неотложке, женщина сверилась с какой-то писаниной, после чего показала дальше по коридору.

– По одному посетителю за раз, пожалуйста, – сказала она.

И Бесси, и Рауль глянули на меня, и потому я двинулся по длинному белому коридору к палате, где обнаружил Уилла в постели – он спал, а к его руке была приклеена трубка. В искусственном свете кожа старого историка выглядела грубой и бледной, сквозь ее поверхность только начали пробиваться седые щетинки. Волосы у него вымокли от пота, и их откинули на одну сторону, а сам он лежал, извернувшись шеей на подушке.

Я окинул взглядом палату, которая была аскетична и функциональна. В углу закреплен телевизор. Столик и стул с фальшивым цветком в вазочке. В шкафу висела старая одежда, что была на Уилле, когда его сюда перевезли: твидовый пиджак и серые штаны, красный галстук-бабочка. Ботинки его аккуратно стояли на полу шкафа. На полку поместили его федору.

– Что там происходит? – спросили Рауль и Бесси, когда я вернулся в комнату ожидания сообщить им последние известия.

– Он еще спит.

– Так что мы теперь будем делать?

– Ну, теперь остается только ждать…

Бесси схватила кроссворд. Я сел на холодный виниловый стул. Рауль листал женский журнал.

– Он, вероятно, будет спать еще сколько-то, – сказала нянечка после того, как прошел час. – Вы бы сходили позавтракали, а вернетесь еще через часок.

И вот так за кофе и пончиками в больничном кафетерии мы втроем сидели и беседовали ни о чем. Вокруг нас приходили и уходили работники больницы. По полу протолкали пустое кресло-каталку. За пустым столиком сидела и читала Библию какая-то старуха. Я наконец заметил часы на стене.

– Почти семь, – сказал я. – Заря снова пришла. Солнце уже определенно встало. Если присмотреться, вы увидите, как вон в то окно струится свет. А Уилл еще спит. Не уверен, что еще нам остается на этом рубеже, кроме как ждать.

– Ненавижу больницы, – сказала Бесси.

– А кому они нравятся?

– Врачам!

– Вполне уверен, даже им они не нравятся.

– Вероятно, вы правы, – сказал Рауль. – Полагаю, у академии нет монополии на тихо страдающий профессионализм…

Каждый из нас съел свой завтрак без аппетита, беседа текла устало и уныло. Быть может, в глубине наших душ мы рассчитывали, что Уилл окажется так же энергичен, каким был до своего отъезда: что он встретит нас в больнице с сигарой в руке, учтиво сняв федору, и расскажет какую-нибудь далеко идущую историю о своем матримониальном геройстве. А вместо этого мы нашли тут старика – едва дышащего и одинокого в стерильной больничной палате. Принять такое было трудно, и каждый из нас, казалось, силился справиться с этим по-своему.

– Он у всех был шилом в заднице, – сказала Бесси.

– Я читал, что нынче курение наносит вред здоровью, – сказал Рауль. – Что там о бурбоне говорить…

Я выслушал эти заявления, затем внес собственную лепту в попытки справиться с печалью, что проговаривались вслух.

– Нелегко, – сказал я, – примирить истории человека с его будущим.

В больничном кафетерии время текло еще медленней. Мы ели. Мы говорили. Мы вяло помешивали кофе. В дальнее боковое окно сияло солнце. Наконец на лице Рауля вспыхнула улыбка. В сложившихся обстоятельствах она казалась резкой и неуместной.

– Поглядите-ка туда! – сказал он. Рауль жестом показывал мне за спину, на стену напротив себя. Я оглянулся через плечо, но ничего не увидел. Снова обернувшись к нему, я сказал:

– Стена.

– Нет, не сама стена… Смотрите пристальней!..