Страна поднимается

Вот уж который день не унимается старый Шринг. За околицей вроде ничего и не заметишь, а вернется в деревню, обойдет ее вдоль и поперек и, чуть завидит какое сборище, пролезет в толпу, растолкает всех, замашет руками, точно вот-вот пустится в пляс, и давай хохоча приговаривать одни и те же слова:

— Что, видали: дядюшка-то Хо и люди из племени кинь прислали нам всем по паре рук!

Люди, как услышат его, смеются. А он, притворись, будто усмотрел тут возражение и очень разгневан, пучит глаза и вопрошает:

— Чего, не прислали, говорите, всем нам в Конгхоа по паре рук? Так я вам вот что скажу: кто, как не вы, когда не стало топоров с тесаками, сетовали: «Ах, ну прямо как руки обрубили!..» А теперь вон дядюшка Хо прислал через брата Тхе четыре тесака да пять топоров. Какой ни возьми — новехонькие, сияют, что твой господин месяц… Ну, сколько же это рук выходит? С каждым тесаком да с топором за день, за ночь сколько рук управляется?.. Одну, говорите, прислали?.. Две?.. Ха-ха!.. Три, четыре, пять, шесть, семь… Сто рук — вот мое слово!.. Ха-ха-ха.

Хохот его сливается с многоголосым смехом соседей.

Так-то оно так, но и без напоминаний старого Шринга любой из жителей Конгхоа никогда но позабудет тот день, когда Тхе принес топоры с тесаками и сказал: это подарок дядюшки Хо. Потом Тхе поручил Нупу раздать тесаки и топоры по артелям. Когда солнце позолотило верхушку крыши общинного дома, деревенский люд собрался во дворе. Нуп стал на высившийся посередине камень и оглядел всех. Девяносто знакомых, дорогих лиц соплеменников бана устремились к нему. Глаза блестели в ожидании его слов. И он, само собою, смутился, не зная, с чего начать. Снопа обвел взглядом своих земляков: за четыре без малого года горькие туманы горы Тьылэй выдубили кожу на этих девяноста лицах. Скоро четыре года, как все девяносто человек ни одного дня не ели досыта, не солили вволю свою снедь. Плоть их усохла, сморщилась. Щеки ввалились. Лица стали костлявыми, угловатыми… Что сказать сородичам и соседям, всему деревенскому сходу? Нуп взял девять топоров и тесаков, поднял их повыше и медленно заговорил:

— Люди моей деревни, помните, когда мы, покинув дома в Бонгпра, ушли на гору Тьылэй, где нас ждали лишенья и беды, француз постарался заграбастать все наше железо? Он был уверен: без железа нам смерть. По нет, мы не умерли, дожили до нынешнего дня и вернулись сюда, в исконную нашу деревню. А сегодня брат Тхе принес нам тесаки с топорами. Это люди из племени кинь и дядюшка Хо прислали их нам в подарок. Мы сможем теперь лучше прежнего расчищать и возделывать ноля, будем есть досыта. И окаянный француз, верьте мне, земляки, помрет, сгинет раньше нас…

И тут распустились улыбки на девяноста лицах — улыбки женщин, похожие на белый цветок дерева кэпонг, беззубые ухмылки стариков, щербатые счастливые улыбки малышей, махавших Нупу руками. Тхе — он стоял позади всех — тоже улыбался и почему-то моргал чаще обычного…

Девяносто человек разбились на девять артелей, чтоб сообща вырубать лес, расчищать поля. И в каждой назначен был старший — артельщик. Девятеро артельщиков по очереди вышли из толпы и, подойдя к Нупу, получили кто топор, кто тесак. Последней из девяти вышла старшая женской артели — Лиеу. Сын ее уже подрос, и сама она вошла в годы, окрепла. Лазила на деревья — обрубить ветки, прежде чем повалить стволы на пашне, — проворно и быстро, как белка. Но осталась улыбчивой, немногословной, и работа спорилась у нее, как в девичьи годы. Может, поэтому женщины и избрали ее своею артельщицей.

Пуп протянул ей последний тесак. Они улыбнулись друг другу. Теперь уже улыбалась — широко и радостно — вся деревня. Утреннее солнце улыбалось на зеленой весенней листве. Засвиристел рожок Гипа. И молодежь затянула давно уж знакомую всем песню:

Ты просчитался, француз!..

* * *

Нгыт сидит на пороге дома. Солнце светит ему в лицо. Нгыту исполнилось уже двенадцать лет. С тех пор как в страшный голодный год Нуп принес его сюда, он так и живет в этом доме с матерью Нупа и Лиеу. Вместе с Лиеу ходит на пашню и, стараясь во всем походить на нее, рубит деревья. А Пуп, когда бы ни вернулся из леса, всегда приносит два клубня май — один Нгыту, другой Хэ Ру. Но вот в Конгхоа поднялся брат Тхе, и Нгыт стал повсюду ходить за ним хвостом. Он даже выучил несколько слов на языке киней: «ан кэм» — «есть», «уонг ныок» — «пить», «ди тьой» — «гулять», «хот люа» — «зернышко риса»…

Тхе ушел вниз, в уезд. И Нгыт сидит, высматривая его на тропинке. В руке он держит бечевку с узелками. Тхе, уходя в уезд, обещал: вернусь через пять дней. Каждый день Нгыт завязывал на своей бечевке по узелку. Сегодня, встав поутру, он пересчитал узелки, их оказалось ровно пять. И вот он сидит и ждет. А Тхе почему-то все нет. Нгыт сидит неподвижно, если кто спросит о чем, не отвечает ни слова. Лиеу ушла в поле, но он не пошел за нею; глаза его неотрывно смотрят туда, где бежит речка Датхоа.