Страна потерянных вещей. Книга 2

Огонь… Трубка… На ногах у него тапочки, а на тапочках покоится собачья голова. Это Коко, которой потребовался целый год или даже больше, чтобы научиться лаять, и как только она освоилась с этим делом, то прониклась желанием побаловать себя при каждом удобном случае – в неизменном восхищении от способности своих скромных легких издавать столь захватывающие звуки, – навсегда обреченная заслуживать за это похвалу от своего любящего хозяин, которому она в жизни не смогла бы причинить никакого вреда. Ни одна из его собак не смогла бы, равно как и любая другая собака тоже, поскольку во всем всегда виноват человек, а не животное. Для ее отца не существовало такого понятия, как плохая собака, и он всегда мог указать на череду своих любимых дворняг, чтобы доказать свою точку зрения. Если Дж. Альфред Пруфрок[18] в его любимом стихотворении измерял свою жизнь кофейными ложками, то ее отец измерял свою жизнь собаками. Когда каждая из них умирала, он глубоко и без всякого стеснения оплакивал ее целый день до самого вечера (и запоминал ее на всю жизнь), чтобы буквально на следующее утро отважиться выйти из дома, дабы пригреть другую, неизменно возвращаясь с подходящим экземпляром – или, во всяком случае, подходящим для него, – а Церера и ее мать были вынуждены приспосабливаться к причудам и слабостям очередной некогда заблудшей, заброшенной или отвергнутой беспризорницы, судьбу которой ее отец решил принять близко к сердцу.

– Ты должна любить не одну собаку, а всех собак сразу, – объяснял он Церере. – Видишь ли, они с тобой лишь на короткое время. Для них это целая жизнь, тогда как для тебя это никогда не бывает достаточно долго. Так что люби каждую из них такой, какая она есть, потому что не бывает двух совершенно одинаковых. Но при этом люби и все собачество в целом, – тоже одно из отцовских словечек, по аналогии с человечеством, – сам факт того, что они есть в твоей жизни и в мире, где они станут отдельными главами в книге, которая охватывает все твои годы, – и назови эту книгу «Собака».

Каждая из собак тоже представляла для него историю – ту, которую необходимо записать и регулярно вспоминать, пусть даже ему и приходилось наблюдать, как они слишком быстро стареют.

«Наверное, точно так же и Потайной Народ наблюдает за нами, дивясь тому, как быстро мы стареем».

– Расскажи мне о феях, – просит Церера.

– Я уже сто раз тебе про них рассказывал, – отвечает отец, что совсем не соответствует истине. Он уже рассказывал ей про них как минимум вдесятеро раз чаще, но она никогда не устает слушать, потому что он делает их для нее абсолютно реальными. Отец делает их реальными, потому что они абсолютно реальны и для него самого.

– Я забыла, – говорит Церера, изображая лицом ужас от подобного прегрешения.

– Нельзя про такое забывать! – Он притягивает ее ближе к себе и понижает голос, словно опасаясь, что их могут подслушать. – Нельзя забывать про них или сомневаться в их существовании, потому что в таком случае они… придут за тобой!

Отец быстро и крепко сжимает ее в своих объятиях, и она визжит от страха и восторга. Но тут он вновь совершенно серьезен.

– Хотя не стоит называть их феями, – говорит отец. – Им это не нравится, а если им что-то не нравится, то лучше всего вовремя это заметить и действовать соответственно, чтобы не провоцировать их. Ты же не хочешь быть одним из тех глупых детишек, которые при слове «фея» представляют себе крошечных созданий с крылышками, как у стрекозы: хитрых и коварных по своей натуре, но добрых и даже услужливых, когда они этого захотят – готовых взмахнуть волшебной палочкой, чтобы произвести на свет божий пару хрустальных туфелек или исполнить желание Пиноккио стать настоящим мальчиком, – причем без всякого вреда для себя. Нет, это не кто-то из тех, кто когда-либо жил или даже хотел бы жить. Они не такие, как мы, и думают они не так, как мы, и мы им ни капельки не нравимся. Вот почему они и убивают нас, когда только могут.

Так что не надо называть их феями, равно как и нет нужды проводить какие-либо различия между эльфами, домовыми, хобгоблинами и так далее, поскольку все это одно и то же, просто грани одного и того же племени – по крайней мере, таково мое мнение по этому поводу. Те, кто не хочет лишний раз злить их, именуют их «добрым народом» или «благородным народом» – как будто, называя их тем, чем они не являются, можно сделать их такими или склонить к доброте. Я же всегда предпочитал определение «Потайной Народ» или, еще лучше, «фейри». Хотя разумней никак не называть их вообще, или же иметь для этого какую-то причину, поскольку они могут воспринять это, как будто ты пытаешься вызвать их, и тебе придется иметь дело с последствиями.

Табак в трубке рубиново накаляется, поднимается дым. Отец сейчас и с ней, и где-то очень далеко, бродит по закоулкам Потайного Царства.