Страницы истории сельскохозяйственной науки ХХ века. Воспоминания учёного

Бывали в монастыре празднества, так сказать, экстраординарного порядка. Первый случай его – мрачная церемония пострига в монахини. Мне было около десяти лет, когда под присмотром маменьки пришлось наблюдать эту длительную и тяжелую церемонию отрешения от земных человеческих радостей и ценностей и превращения работящих крестьянских женщин, утомленных длительным строгим постом и предварительной моральной подготовкой, в «христовых невест», полностью подчиненных строгому регламенту монастырского устава и безгласному повиновению матери-игуменьи. Запало в памяти действо: бородатый архимандрит в золоченой митре выстригает прядь волос у поверженной на колени монахини и бросает ножницы на пол. И так трижды, провозглашая при этом: «Подаждь ми ножницы!» Далее длительная череда печальных песнопений греческого напева и акафистов. На постриге вблизи от игуменьи стояла в своем специальном облачении с белыми крестами и черепами на черной скуфье и мантии схимница, высохшая от постоянного голодания и молитв, еще при жизни как бы мумифицировавшаяся старуха. Она производила страшное впечатление. Я в те годы еще не дошел до знакомства со схимником – старцем Зосимой по роману Достоевского «Братья Карамазовы», но вид этой мумии, как образ изуверского истязания плоти ради будущей светлой жизни в раю, остался у меня на всю жизнь. Присутствие схимницы в монастыре усиливало его престиж и еще более увеличивало его доходы. Молитва святого человека считалась более доходчивой до Бога и потому ценилась дороже.

Второй случай был позднее (15 августа 1915 г. на Успение) и был связан с подъемом огромного колокола и золоченого креста на звонницу собора.

Яркий летний день. На огромном выгоне перед монастырской стеной табором расположилось более тысячи крестьянских телег. Многие прибыли за сотни верст. Торжественный крестный ход к месту поднятия. Молебен и длительный, сложный с технической стороны процесс поднятия огромной махины креста на верхнюю точку шпиля собора, вокруг которого двигалась маленькая фигура какого-то знаменитого высотника-верхолаза из Самары, специально приглашенного демонстрировать свое искусство перед многотысячной толпой. Монастырь умело организовывал такие представления, обеспечивая питанием, ночлегом, порядком, листовками с описанием чудес «Божией Матери Взыскание погибших», иконками, крестиками, бисерными кошельками и прочей мелочью.

По соседству с монастырем, всего в 5–6 верстах от него, расположилось с. Большая Раковка. Тесные семейные связи с соседями, постоянное соприкосновение двух селений по хозяйственным делам установили между ними давние традиции взаимопомощи. Трудно себе представить, что через каких-нибудь шесть лет между Каменкой и Раковкой вспыхнет «война», и пулеметные очереди каменских красногвардейцев будут хлестать по монастырским воротам.

III. Самарское духовное училище (1909–1913)

Волга впадает в Каспийское море,

Волга в сердце впадает мое…

Из современной песни

Наши учителя

Бурса! О классической гимназии времен рубежа двух столетий написаны сотни и тысячи страниц. Особенно богата в этом отношении художественная литература. Если перелистать страницы воспоминаний о школьных годах В. Г. Короленко, Н. Г. Гарина-Михайловского, К. Г. Паустовского, Л. А. Кассиля с его великолепной «Швамбранией», В. П. Катаева, С. Я. Маршака и других, то можно увидеть целую галерею классически вылепленных образов гимназического начальства, учителей в вицмундирах и без них, в домашней обстановке, закостенелых мракобесов и удивительных в своей целостности властителей дум тогдашней молодежи, надзирателей, часто выполнявших роль полицейских ищеек (педелей), и, наконец, грозных бородатых швейцаров.

Что же касается духовного училища и семинарии, то после получившей широкую известность повести «Очерки бурсы» Н. Г. Помяловского и удивительного своей художественной реалистичностью «Дневника семинариста» И. С. Никитина, осветивших бурсу пятидесятых годов прошлого века, ничего подобного гимназическим очеркам в советской литературе не появлялось. Да и кому из писателей нужно было копаться в своем бурсацком прошлом, которое, если нельзя было скрыть, то всячески затушевывалось или в угоду современности извращалось. Так, за словами «бурса», «бурсак» и остались образы чего-то до предела грубого, неотесанного, бескультурного …, подобного тому образу зубрилы-семинариста, который запечатлен в знаменитом одноименном романсе Мусоргского. Он зудит скороговоркой латинские исключения: panis, piscis, crinis, finis, ignis, lapis, pulvis, cinis (хлеб, рыба, волос, конец, огонь, камень, пыль, пепел) и в то же время мечтает о красавице-поповне.