Страницы Миллбурнского клуба, 1

Господин из саркофага не появляется. Черт с ним, непри­ветливый тип. Надо бы побродить по окраинам, где-то ведь этот улей кончается... Хожу часа три, устал, но ничего похожего на окраины не нашел. Всюду те же соты, те же желтые дорожки, то же яркое небо – крыша вверху. В одном месте уперся то ли в стену, то ли в перегородку между ульями. Стен­ка упругая, податливая. Нажимаю сильнее, и рука погружает­ся в нее. Вынул руку – стена сомкнулась, ни следа от руки. Навалился всем телом – окунулся в нее, как в тесто, но тесто упругое, пружинящее. Разгребаю ее перед глазами, как гли­ну, – похоже, что утончилась, стала полупрозрачна, мне по­казалось даже, что какие-то силуэты на той стороне различил и, странное дело, глухие звуки, как сквозь вату. Но долго дер­жать эту резину не смог. Распрямилась она, и опять – ника­ких следов на ней. Присел тут же, облокотился на нее с устат­ку. Мешаю людям ходить – тропинки-то узкие, едва двоим разойтись. И вдруг надо мной женщина склонилась: улыбает­ся, губы шевелятся, будто сказать что-то хочет вроде: «Не плохо ли вам?» Да это же Полина, моя Полина. Я так на нее уставился, что она подалась назад, толкнула кого-то, смути­лась, так знакомо, по-детски, и уже не осталось сомнений, что это она. Я завопил: «Поленька, детка, солнышко мое! Как я ждал тебя, как искал! Я знал, что тебя найду!» Я рывком под­нялся, обхватил ее, прижался к по-прежнему теплым и нежным губам. Посмотрел в ее серо-карие глаза с шаловливыми ис­корками, на знакомый разлет густых бровей, уши с привязан­ными мочками, неудобные для сережек. У нее и дырок для них никогда не было. Нет и сейчас. Все-все свое, родное, незабытое. Ах, молодцы в фирме – сохранили, все сохранили. Я отстра­нился, чтобы лучше ее рассмотреть: «Девочка моя, любовь моя, я так соскучился, я ждал тебя тысячу лет». Я рассмеялся, по­няв, что получился каламбур. Она так их любила – и шутки, и анекдоты. Мы всегда вместе смеялись над ними. Я смотрел на нее в упор – на губах у нее все та же улейная дружествен­ная улыбка. Она смотрела на меня с удивлением, немного с жалостью, как на больного. «Это же я, Марк, – сказал я тише, – это же я!» И тут я понял, что она меня не узнала, не только не узнала, она НЕ ЗНАЛА меня. И я взорвался – от безысходности, от одиночества прошедших дней, от накопив­шегося раздражения, от всего. Я стал орать бессвязно, прыгать на стенку, как на батут, отскакивал от нее и носился по нелепым янтарным дорожкам. Я плакал, я рыдал, я рычал. Очнулся я, поняв, что никого вокруг нет, что не с кем драться, не от кого защищать мою Полину. Только янтарный веселый свет вокруг, тихая небесная музыка и аромат магнолии и на­стурции. Вот что такое настоящий ад.

4.

Я впал в депрессию. Это такое состояние, когда ничего не хочется, в том числе и жить, а что-то с собой сделать просто лень. Такое со мной было, когда ушла из жизни Поленька, до тех пор я не верил, что это случается. Теперь я не вылезал из своего сундука, кроме как сходить в туалет. Есть не хоте­лось. Сколько так прошло времени, не знаю. Табло не загора­лось, наверное, их устраивало то, что было со мной, или они решили не трогать меня. Вот уж самое время. Бредя из убор­ной, я натолкнулся на соседа. Он выглядел совершенно счас­тливым – с идиотской улыбкой во все лицо.

– Что, получили соту? – спросил я.

Он кивнул. Я увидел передатчики у него на висках. Ну, все, разговоров не будет. И не надо. Мне все равно. Вдруг он мед­ленно и тихо произнес, приняв строго-улыбчивое выражение:

– Тошно вам, сэр?

– Хреново.

– Скучно?

– Подохнуть.

– Есть тут другой мир, похожий на ТОТ, прежний.

– Все исходил, не видел.

– Поищите в тупиках.

– И выпустят?

– Чудак, здесь же никому ни до кого нет дела.

– Вам тут нравится?

– Тут всем нравится – это же рай.

– Может, поищу, хотя к чему это?

– Как знаете.

– Увидимся еще?

– Сюда я не вернусь, возможно, в проходах или в пассажах.

– О'кэй, – ответил я так же лениво, как он.

Вот ушел последний человек, с которым можно было пе­реброситься парой слов. Противный тип, но что-то во мне екнуло. Я обернулся: его ящик был закрыт, табло потухло. Да, он ушел навсегда. Я сиротливо посмотрел на мой еще пахну­щий жизнью саркофаг. Вернусь ли сюда?