Странная любовь доктора Арнесона

– Мистер Роу, полиция думает, что это убийство, а я не могу это опровергнуть. Разве вы не хотите помочь вашему наставнику, который всё ещё находится у нас в камере?

Юноша тяжело вздохнул.

– Я думал, его отпустят за недостатком улик.

– Боюсь, моё начальство намерено довести дело до суда. И нет гарантии, что присяжные не настроятся против него. Он иностранец, к тому же психоаналитик – в глазах обывателей это что-то грязное. В особенности если учесть письма, подшитые к делу, и странный характер отношений доктора Арнесона и мисс Крейн.

Роу покусал нижнюю губу.

– Хорошо, – наконец ответил он, – я выполню вашу просьбу, но так, чтобы не нарушить данного мною слова. Я дал слово никому не рассказывать, кем была в действительности Каролина Крейн, и я собираюсь его сдержать. Но я могу дать вам намёк, и я надеюсь, что вы сумеете догадаться обо всём сами. Ключ к отгадке вы получите по почте.

– Благодарю вас, мистер Роу, – сказал Каннингем. – Я рад, что нам удалось достичь соглашения.

32. Сигмунд Арнесон – Каролине Крейн, 27 октября 1923

Дорогая Каролина,

я медлил с ответом потому, что не мог разрешить загадку с духами. Но теперь я вспомнил совершенно отчётливо, где и когда мне встречался этот запах.

Вы в самом деле хотите ответа? Это мускус и сандал, духи моей тёти, которыми она обрызгала меня более четверти века тому назад. Мне было пятнадцать, тёте – всего двадцать пять (мой отец был старшим из детей в семье). Я часто приходил к ней – думаю, это была детская влюблённость. Она показывала мне свои гербарии – я уже тогда увлекался естествознанием, мечтая, что буду изучать природу Африки (а стал психоаналитиком, вот ведь как). Один раз она в шутку побрызгала меня духами. Мне это понравилось. В следующий раз, когда я был у неё, я машинально взял в руки флакон духов с подзеркального столика и стал рассматривать. Тётя рассмеялась, забрала у меня флакон и обрызгала мне всю голову. Потом она сказала, что хочет показать мне свои наряды, и стала доставать из шкафа платья. Она вертелась, прикладывала их к себе так и эдак, спрашивая, идёт ли ей, а я совершенно онемел, потому что позволил себе мысль – а что, если бы она переоделась в одно из этих платьев в моём присутствии.

Но всё обернулось ещё более неожиданно и странно. Тётя засмеялась, выбрала красное платье в лиловую полоску и предложила надеть его мне самому. Я не понял, шутит она или всерьёз. А тётя пришла в восторг от своей придумки и подтолкнула меня к ширме. И тут я, видимо, вконец потерял голову – от запаха мускуса и сандала, от её смеха, от ямочек у неё на щеках. Не помню, как я очутился за ширмой с платьем в руках. Помню только, как я снимал с себя одежду. Я тогда лишь недавно начал носить длинные брюки – это я тоже хорошо помню. Помню, как я наконец разделся и натянул на голое тело платье. Оно было шёлковое – прикосновение этого шёлка я помню до сих пор. И помню то ощущение – оно было новым для меня тогда, раньше я испытывал его только в предутренней дремоте, и оно меня пугало. Я был крупным юношей, но вялым и флегматического склада; в физическом развитии я отставал для своего возраста. Возбуждение от прохладного шёлка, от дуновения воздуха снизу было таким острым, что больше походило на страх, чем на удовольствие. Не знаю, как я решился выйти из-за ширмы. Тётя, по-видимому, наслаждалась моим глупым видом и покрасневшими щеками. Она хохотала так, что упала на кровать.

«Нужно застегнуть, – сконфуженно сказал я, – там крючки сзади, я не достаю».

Тогда тётя встала и, притянув меня к себе, застегнула на мне платье. Лиф был тесен, мне было трудно дышать, но отчего-то это лишь усилило моё волнение. А затем она внезапно повернула меня к себе лицом и задрала мне подол, заголив меня до пупка.

Вы, конечно, можете догадаться – я думал, что умру со стыда, и не мог пошевелиться от одного сознания того, что тётя всё это видит, всё, что вздулось и торчало у меня под платьем. А тётя нашла это ужасно забавным.

«Ты не такой взрослый, как я думала, – сказала она, смеясь, – тебе нужна присыпка».

С этими словами она взяла пудреницу и коснулась щекотной пуховкой моих голых ягодиц. Я задрожал.

«Раздвинь ляжки пошире, малыш», – сказала тётя. Пуховка запорхала по мне везде. И тут-то это и случилось. Электрическое сотрясение, спазм по всему телу – и безнадёжно изгаженная пуховка.

Тётю тогда это лишь насмешило. Я же испугался так, что больше никогда к ней не приходил. Впрочем, через два года я уехал учиться в Марбург, и там собратья-студенты довольно быстро приобщили меня к обычным мужским развлечениям. На какое-то время я сделался даже удальцом; я демонстрировал цинизм в обхождении с женщинами и охотно пересказывал грязные анекдоты, дополняя их цитатами из Ницше. Про этот эпизод я старался не вспоминать.