Странная жизнь Ивана Осокина

— Буду ходить здесь, — говорит он себе. — Может быть, кто-нибудь из них выйдет. Вот хорошо было бы, если бы вышел Мишка Крутицкий. Я сейчас бы с ним заговорил. Кажется, только в третьем корпусе я никого не знаю. И в первом, и во втором, и в четвертом у меня есть знакомые. Ну, во всяком случае, можно спросить, есть ли у вас такой-то или такой-то. А там уже пойдет. Позвал бы его на каток, на Чистые Пруды. Потом он мог бы к себе пригласить. Он славный, Мишка. Пожалуй, так я и сделаю. Если не сегодня, так в другой раз, но добьюсь своего.

Осокин идет назад по переулку. Его обгоняет извозчик и останавливается у ворот дома Крутицких. Из саней вылезают дама в ротонде и девочка.

Пока дама расплачивается с извозчиком, Осокин проходит мимо и смотрит на девочку.

— Она или не она? Нет, кажется, не она. Я узнал бы ее. Но, может быть, и она. Во всяком случае — похожа.

Он оборачивается еще раз.

Дама замечает его и удивленно смотрит. Осокин краснеет и идет быстрее, больше не оборачиваясь.

— Черт, как глупо! Гимназист, который заглядывается на девчонку! Это совсем и не она. Но почему такой удивленно-вопросительный взгляд у дамы? Как все нелепо, люди всегда объясняют все по-своему. Ну, разве она могла знать, зачем я обернулся? Глупо! Но интересно, кто же это был. Жалко, я не рассмотрел этой дамы. Может быть, это ее мать. Только, кажется, нет.

Он останавливается на углу переулка.

— Ну, и что же дальше? Пока что я веду себя как самый обыкновенный гимназист. И ничего лучшего не могу придумать. Ходить взад и вперед по переулку тоже глупо, да и холодно. И потом, тоже нехорошо, если меня заметят. Будут говорить: «Мы видели вас, вы всегда по нашему переулку ходили, а зачем?» Нет, уйду. Все-таки я знаю теперь, где они живут. Нужно спросить у кадетов про Мишку.

Он поворачивает за угол.

Глава 6. Мать

Дома. Воскресенье. Вечер.

Осокин со своей матерью сидят у чайного стола. Она читает, он смотрит на нее и думает, что она скоро может умереть. Перед ним совершенно ясно вырисовываются картины ее похорон в морозный солнечный день. Ему: холодно и жутко на душе от этих мыслей, и страшно за нее, и безумно жалко ее.

Мать Осокина кладет книгу и поднимает на него глаза.

— Ты приготовил уроки, Ваня?

Этот вопрос застигает Осокина врасплох. Об уроках он совсем забыл, все его мысли так далеко от этого. И теперь вопрос матери кажется ему скучным, мелким и раздражает его.

— Ах, мама! — говорит он с упреком, — ты все про эти уроки! Успею еще. Я думал совсем о другом.

Она улыбается.

— Это я знаю, что ты думал о другом. А только тебе самому же будет завтра неприятно идти в гимназию с не выученными уроками. А если будешь сидеть ночью, не проснешься утром.

Осокин чувствует, что она права. Но ему жалко оставлять свои печальные мысли, в них есть что-то затягивающее. А слова матери говорят о земном, об обыкновенном, о будничном. А, кроме того, ему просто хочется забыть, что он гимназист, что есть какие-то учебники, уроки, гимназия. Ему хотелось бы, чтобы мать поняла его мысли, поняла, как ему жалко ее, как он любит ее, как ему странно теперь, что он мог когда-то примириться заранее с ее смертью. Он чувствует, что рассказать ей ничего не может, — все это слишком фантастично, даже ему самому кажется похожим на его обычные сны наяву. В самом деле, как рассказать про волшебника, про свою прежнюю жизнь, из которой он вернулся? Как передать ей, почему один вид ее вызывает в нем такую безумную жалость и боль? Ему хочется найти какую-нибудь форму, в которой можно было бы это рассказать, хотя бы и не прямо.

Но слова матери мешают ему думать об этом, а заставляют думать о том, о чем он не хочет.

— Ах, мама! — отвечает он. — Ты все про это. Ну, не буду знать уроков, ну, не пойду в гимназию. Стоит ли об этом говорить?

Он раздражается и начинает терять ощущение той, другой жизни, из которой смотрел на эту. Сказать что-нибудь матери о том, что его волнует, делается еще труднее, и в нем поднимается раздражение против нее, и хочется сказать что-нибудь неприятное, хотя в то же время ему по-прежнему до боли жаль ее.

— Я завтра не пойду в гимназию, — заявляет он.

— Почему? — удивленно и испуганно спрашивает мать.

— Так, не знаю, у меня голова болит, — говорит он готовую гимназическую фразу. — Я хочу просто побыть дома и подумать. Я не могу так долго быть среди идиотов. Если бы не было этого дурацкого наказания — оставления без отпуска, я бы не захотел быть дома, а так я не могу. Посадят опять на две или три недели…

— Как хочешь, — говорит мать, — только смотри, ты совсем испортишь там отношения. Если теперь ты не придешь из отпуска, они воспримут это как вызов с твоей стороны. Но делай, как сам хочешь. Ты знаешь, я в твои дела не вмешиваюсь.

Осокин чувствует, что мать права, и это еще больше злит его. Вся эта реальная правда жизни и необходимость думать о ней отвлекают его от его печали, от странных ощущений двух жизней, от волнующих воспоминаний о прошлом и будущем. О настоящем ему не хочется думать, а хочется убежать от него.