Странник между двумя мирами

Но вечером того же дня тот же самый человек стоял рядом со мной в сером мундире на темной вышке на верхушке раздвоившейся ели, откуда наши часовые весь день из полевых биноклей осматривали поле боя. Он играючи положил свой широкий штык так, чтобы красная луна отражалась в его сверкающей стали. Его правая рука с тихим волнением скользнула по лезвию клинка. Его глаза и руки, как это часто бывало, обрадовались римским очертаниям блестящего оружия. Слегка вытянув голову вперед, он вслушивался во тьму над русскими окопами, над которыми взлетали и падали бдительные сигнальные ракеты. За черными деревянными хижинами Обуховизны * (прим. пер.: деревня в Польше) красным пламенем горели торфяники, и черная сажа хлопьями кружила в облаках над освещенным заревом небом. Вплотную прижавшись к темной гигантской ели, мы говорили о боях, которые нам предстояли. «Пережить настоящий штурм» — сказал лейтенант рядом со мной, «это должно быть, прекрасно. Возможно, он станет для нас последним. Он просто обязан быть прекрасным». И он снова замолчал и посмотрел вниз, на широкий стальной клинок в его руках. Внезапно он положил мне руку на плечо и продемонстрировал мне сверкающее оружие: «Это прекрасно, друг, не правда ли? Да?» Что-то вроде нетерпения и страстного желания звучало в его словах, и я почувствовал, как его горячее сердце ждало и надеялось в предвкушении великой битвы. Еще долго он стоял так, не шевелясь, со слегка приоткрытыми губами, в лунном свете, становившемся все ярче. Луна струилась по широкому клинку в его светлых руках, и казалось, что он вслушивался во что-то необычное, великое и враждебное, скрывающееся во тьме. Он так бодро и жадно вслушивался в близкое будущее, оглашенное лязгом оружия, что показался мне героем ожившей картины, изображающей юного оруженосца, который в ночь перед посвящением охраняет свое оружие, как того требует рыцарский обычай.

Я вспомнил этот странный, смутный час, когда перед рождеством навещал на родине мать погибшего друга. После некоторого молчания она тихо спросила меня: «Эрнст перед смертью участвовал в штурме?» Я кивнул головой. «Да, у Варти (Warthi)». Тогда она закрыла глаза и откинулась назад на стуле. «Он так хотел этого» — медленно произнесла она. Казалось, что она одновременно скорбела в своей боли и радовалась исполнению заветного желания сына, осуществлению того, о чем она так долго переживала. Матери наверняка должно быть известно самое заветное желание своего ребенка. И это должно быть поистине глубокое желание, об исполнении которого она будет беспокоиться и переживать даже после его смерти. О, матери, немецкие матери! —

Понимаете ли теперь вы, пережившие этот день снова вместе с нею, о чем я говорю, понимаете ли вы теперь, что это значит — быть странником между двумя мирами?…