Странники у костра

Серега Захаров в сторонке с угрюмостью следит за веселой куплей-продажей: он бы сам, за милую душу, примерял бы и чудил, но денег ни копейки, с неба не свалятся, а занять, так кто займет? С бухты-барахты, первому встречному не занимают. Вспоминается ему Женечка, тоже наряженная в тельняшку с треугольным вырезом, вспоминаются и угощение в ее доме, загородная прогулка, горчичная поляна, Женечкины слезы. Воспоминание это пробуждает в Сереге грусть: «Эх, Женька! Тебя бы сюда! Все-таки железно у меня с ней… Уж не какая-то Лидка. Пробы ставить негде…»

И тут кричит Дроков:

— Захаров! Чего откололся? Брать будешь?

Серега поднимает шевелящуюся щепоть, потом дует на нее.

— Ничего! Бери! Я займу до аванса.

«Ну, живу как в сказке, — обращается про себя Серега к далеким приятелям в Майске. — Не просишь, а дают. Вот жизнь. Ту-ра-ра-ра-ту-ра», — и бежит, летит к фургону.

На порожке тепляка сидит Ваня Савельев с книгой на коленях, пробует читать, но ни одной строчки не понимает, на чугунном, пористом лице мучительное напряжение; в поту — тяжелый, шаром, лоб, большой, небрежных линий, нос, толстая, этаким ошметком, верхняя губа. Впрочем, если бы Ваня и не занимался книгой, он все равно остался бы холоден и равнодушен к происходящему. Тельняшка у него есть, и не одна — запасся в позапрошлом году, демобилизуясь из Морфлота, потом Ваня вообще терпеть не мог попусту изводить деньги и всегда страдал, видя, как это делают другие: «Ну, на что им эти тельники? Из одного баловства. Добро бы маек у них не было или рубах. Сдуру переводят, лучше бы попридержали или домой отправляли, как Геночка. А то опять перед получкой не напасешься на них».

Кроме того, Ваня сегодня уже потратился, купив крепдешиновый платок будущей невесте — пока на примете никого не было («Не на Лидке же жениться. Хулиганство получится, а не семья!»), — и уже корил себя за эту трату: «Вещь-то слабая. Как я не рассмотрел? Чуть что — и расползется. Эх, ошибся я, ошибся!»

У Вани почти полный сундучок личного приданого, которое он покупал с особой тщательностью, не на глаз, а на ощупь да на зуб, так что вещи собрались прочные и солидные: пара шерстяных рубашек, яловые сапоги с запасными головкам, оренбургская шаль, две механические бритвы, белая гарусная кофта сорок восьмого размера (именно такого размера представлялась ему будущая невеста), меховые рукавицы, перчатки, красные резиновые ботики на замках-молниях и множество других замечательных вещей. А сегодня вышла промашка, и Ваня так расстроился этим, что взялся за книгу с утра, надеясь отвлечься, но строчки прочесть не мог.

Ваня намеревается нынче подавать в институт, поэтому каждую ночь садится за учебники, но тотчас засыпает, не успев прочесть и строчки, а утром непременно ищет причину, помешавшую заниматься, и находит вот вроде той, что «из-за фонаря сомлел». Следующей ночью он предусматривает вроде все, но опять засыпает — тем не менее упорство его не слабеет и не колеблется.

Желание обучаться возникло у Вани еще на службе, когда он позавидовал сослуживцам, поступавшим в вузы. Их не так пронимали уставами, учениями, оставляя время для занятий, и, что важнее всего, их отпускали с действительной в первую очередь, а то и значительно раньше. Вот с тех пор Ваня беспрерывно учит и учит.

Ваня знал: пойди он по сельскохозяйственной линии, никто в деревне не удивится — некоторые ребята додумались до этого раньше, а для него весьма существенным казалось, чтобы в деревне поахали: «Ты смотри-ка, куда Ванька Савельев махнул. Вот пройда же, башка-парень». Без этих ахов он не мыслил появиться дома, иначе к чему ученье, если уважения не вызовет хотя бы предположительный чин, в который он выйдет впоследствии. Ваню потянуло в юристы, потому что другой столь солидной и надежной должности, чем должность судить и миловать людей, он не представлял. «Это же надо! Над всеми стоять буду. Над большим человеком и над маленьким. Меня никто судить не сможет. А я всех смогу подряд!» — горделиво размышлял Ваня о сделанном выборе.

Демобилизовался он по вызову приемной комиссии университета, но на всякий случай прихватил комсомольскую путевку в Майск — как Ваня ни упорствовал в занятиях, он все же допускал возможность провала.

Отец, в самом деле, с похвалой отозвался о Ваниной будущности:

— Это, Ванюха, дело. Работа чистая, без примесей, и жизнь у тебя будет полностью городская. Хорошо.

Они сидели, говорили — на другой день Ваня уезжал.

— Ну, Ванюха, смотри, меня когда не упрячь за решетку, — неожиданно сказал отец и гмыкнул.

Ваня пристально посмотрел на него, задумался и серьезно ответил, вроде при этом даже выправился этак важно:

— Не может такого быть, батя. Прикинь сам: за что конюха засадить можно? Нет, уж не обижай меня напоследок.

— Да кто его знает… Шучу я, Ванюха, шучу, — отец захохотал. — Заранее подольститься хочу. Прокурор, мать твою…