Странники у костра

— Так зачем, товарищ Зарукин, в Юрьево пожаловал?

— Блесну Савелий Федотыч обещал, редкостную. Вот я и пришел.

— Заядлые рыбаки, значит, встретились. И ночь не помеха. Люблю увлекающихся людей. Засиделись, конечно, заболтались?

«Что же сказать? Этот Митин меня выследил, тут время бессмысленно путать…»

— Я поздно пришел. Не успели заболтаться-то.

— Сочувствую, сочувствую, — офицер опять привалился на стол, опять ленивым глазом рассматривал Володю. Вдруг резко высунулся над столом, приподнялся на кулаках: — Покажи!

— Что?!

— Блесну, — офицер тихо рассмеялся, плюхнулся на стул.

— Я так и не взял. Забыл.

— Может, вместе сходим? Чего добру пропадать? Десять верст за такой редкостной штучкой протопать и ни с чем остаться.

— Мне-то что. Сходим.

— Нет, товарищ Зарукин. Не сходим. И уже хватит дурака валять. Я устал. Скажи ясно: зачем ты пришел? Что говорил учителю?

— Ну я же сказал: за блесной.

— Из Вихоревки?

— Да.

— Для Вихоревки ты чересчур гладко говоришь. «Редкостная», не «чокаешь», не «какашь». С чего бы это?

— Не знаю.

— И я не знаю. Но очень хочу знать. И узнаю. Откуда ты пришел?

— Из Вихоревки.

— Обратно врешь, как говорят уроженцы здешних мест. Так вот. Я ненадолго выйду. Ты умом пораскинь тут и, пожалуйста, не крутись — спать я хочу. — Офицер надел фуражку, взял трубку, пошел Кехиной, ленивой, пришаркивающей походкой.

«Наверное, к Савелию Федотычу. Его он знает, спрашивать не о чем. Сразу к мордобою перейдет». Володя потянулся глазами к яркому теплому кругу под абажуром — туда бы ему забраться да как следует согреться. На черной корочке толстой тетради, скрытой до того под фуражкой, белела квадратная наклейка, и Володя прочитал написанное удивительно знакомым почерком: «Андрей Инёшинъ. 1920 годъ». Володя с замирающим сердцем догадался: «Это же Кехин дед! Ну, конечно! Такое сходство, и Кехиного отца зовут Юрий Андреевич. Да, да, да!» Володя обрадовался, облегченно вздохнул. Но, мгновение понаслаждавшись этим невероятно удачным стечением обстоятельств, застыдился своей радости: «Ни за что не скажу ему! Получится — на знакомство надеюсь. Ни за что! Пусть лучше… Нет, не лучше, но будь что будет! Только не это: я вашего внука знаю». Вернулся офицер с посвежевшими розовыми скулами: или умылся холодной водой, или чего-то выпил. Он спросил весело, свойски — ну, прямо отец родной:

— Заждался, наверное? Извини, извини, не ты один, к сожалению, — засмеялся, легко сел за стол, набил трубку.

— Так, откуда, говоришь, пришел?

— Из Вихоревки.

— Да-а… Тяжелый ты человек, — офицер помрачнел, принялся вертеть, разглядывать трубку, на чистый лист высыпал махорку, разровнял ее, подвинул в яркий белый круг под абажуром.

— Ты, конечно, понимаешь, что я могу прибегнуть к иным мерам, и ты все равно заговоришь. — Офицер бросил трубку, встал, руки за спину, прошелся перед Володей. — Ты понимаешь, что тебя ждет?

— Ну, бейте, бейте! — Володя выпрямился на табуретке, напрягся, выставил лицо и зажмурился, чувствуя, как от страха и ожидания боли сводит скулы.

— У-у, как ты плохо обо мне думаешь! Сам бы я охотно отменил всякое битье… Но в интересах дела не могу. Итак, в последний раз: зачем ты здесь, откуда ты?

— За блесной пришел, из Вихоревки.

— Что ж. Жаль. — Офицер подошел к двери и, отворив ее, негромко крикнул: — Митин!

Володя уставился на дверь, прохваченный быстрым, пылким страхом: «Уж этот угробит, точно. Сейчас возьмется». У Митина было румяное веселое лицо: розово-глянцевая кожа туго обтягивала широкие скулы, на подглазных крутых костях ее облепили яркие веснушки, толстые губы обметала черная похмельная окалина — тем веселее, белее блестели из-под нее ровные, сильные зубы. Вот такие же безмятежные, крепкие лица будут у тех молодцов, которые остановят когда-то Володю и Кеху у причала.

Офицер сказал:

— Займись, Митин. Но меру знай — очень важно, чтобы он потом говорил.

Митин засмеялся:

— Да я как брата родного. Малость поучу только, — он подмигнул Володьке. — А так ни-ни, жалеть буду. Айда, парень, — он опять засмеялся. — Айда, брат.

Володя не смог подняться с табуретки — не пустила тяжелая, холодная пустота, заполнившая живот. Митин шагнул к нему, подмигивая, улыбаясь, вытирая о штаны руки, для того, видимо, чтобы захват был загребистее, цепче. Пустота в животе резко, быстро заплескалась, и этим внезапным холодным движением причинила Володе такую боль, что он бессильно хакнул открытым ртом, а по вискам засочился, потек густой пот. Митин, уже медленно засучив рукава, со вкусом приготовлялся к своей ночной работе, лишь тогда Володя собрал силы и, заглушая воющий живот, крикнул:

— Вас же никого не будет! Никого! Я знаю! Я с вашим внуком сижу! На одной парте! А вас не будет, не будет!