Странные сближения. Книга вторая (СИ)

Пушкин перевернулся на бок, пытаясь освободить связанные за спиной руки, и от боли — верёвка врезалась в кожу — ум его окончательно прояснился. Кончиками пальцев он прощупал узел: сложный, развязать не выйдет. Нужно обо что-то пилить, но поблизости нет ничего подходящего на роль ножа. Да что там ножа — единственным твёрдым предметом была, похоже, дверная ручка, находящаяся, увы, за пределами досягаемости. Француз лежал в полутёмной тесной комнате с высоким, под самым потолком, окошком. Кажется, подвал. Всего-то мебели было, что объёмный мягкий матрац. Из одежды оставили брюки и нижнюю рубаху. Инзов действовал в точности так, как следовало поступать с опытными шпионами — снял с пленника обувь и всё, что было сшито более чем из одного слоя ткани. Прощай, шило, спрятанное в подошве, прощай, лезвие в подкладке.

В сердцах Пушкин ударил пятками по матрацу — единственное резкое движение, возможное для человека со связанными конечностями. Даже удара толком не вышло, так, невыразительный мягкий шлепок. И, словно отозвавшись на звук, начала открываться дверь.

«Хуже всего, — думал Пушкин, — что не удастся никого предупредить, прежде, чем погибну. Зюден обвёл вокруг пальца не только меня: всю коллегию одурачил. И пока я гонялся за мифическим невидимкой, возникающим то тут, то там, настоящий шпион сидел у всех на виду, получая приличное жалование и распоряжаясь делами губернии, а уж его пешки — художник, Крепов и прочие — выполняли возложенные на них задачи, пока в этом была нужда. Знать бы ещё, когда и кто завербовал губернатора Инзова. Или не было вербовки, а Инзов с самого начала был заслан под хорошей легендой? Подкидыш, говорите? Ну-ну. Коллежский секретарь Пушкин отправлен служить под начальством турецкого шпиона Зюдена-Инзова. Бог весть, как он обставит мою кончину. Уж наверно так, чтобы снова оказаться вне подозрений. Теперь и войны не избежать…»

Несмотря на эти мысли, в голову упрямо лезла другая — хуже всего не то, что предупредить не успел, а что пройдёт ещё, может быть, минута, и Александра Пушкина не станет на свете. И как ни пытался он жалеть о работе, всё равно жалел о себе.

Он и прежде бывал близок к смерти, но тогда опасность являлась неожиданно — ядом, взрывом, пулей — обдувала лицо и уносилась прочь, оставив Александру поздний, уже ненужный испуг. Сейчас же смерть шла к нему, предупреждённому, но бессильному, и чем ближе она была, тем сильнее Александром овладевал ужас, и на смену сожалению приходил мечущийся между стенками черепа крик: «Нет, нет, не я, не со мной!». Когда дверь открылась, и вошёл Зюден, Пушкин понял, что очнуться от кошмара не удастся и, закрыв глаза, закричал, кажется, каждой частицей тела: «Не-е-ет!»

К чести Француза надо признать, что крик этот был слышен только ему самому. Инзов подошёл к зажмурившемуся Пушкину, со вздохом сел рядом с ним прямо на дощатый пол и положил между собою и Пушкиным две толстые папки из жёлтой кожи.

— Вот, читай, — сказал он. — Когда закончишь, позови. Афанасий тебя выпустит.

Пушкин, поняв, что умереть в ближайшие минуты не придётся, открыл глаза и тут же усомнился в сделанном заключении: Инзов держал в руке нож.

— Верёвки сам как-нибудь разрежь, а то ещё кинешься… — Инзов отбросил нож в угол подальше от Пушкина и поднялся. — Захочешь поговорить — жду наверху.

Нож оказался на редкость тупой — несколько раз лезвие соскакивало с веревки, задевая Пушкину запястье, но ни разу не оставило пореза. Разрезать Александр так ничего и не смог, но ослабил узлы и с трудом высвободил правую руку, а дальше было проще. Свобода, впрочем, по-прежнему была относительной. Дверь, закрывшаяся за Инзовым, оставалась надёжно запертой, замок не поддался ни под ножом, ни в ответ на удары, дотянуться до окошка Пушкин не смог, даже скатав валиком матрац и встав на него.

Тогда он сел, открыл верхнюю папку и взял в руки старую, пожелтевшую с одного края грамоту с осколком печати. В сургуче угадывался оттиск двух перпендикулярных планок, оплетённых чем-то, напоминающим шиповник.

Крест и роза, — догадался Пушкин, мысленно дорисовав отсутствующий фрагмент.

Афанасий, оставленный Инзовым у двери пленного Пушкина, прождал десять минут, затем ушёл распоряжаться дальнейшей уборкой, оставив за себя Петра; Петру наскучило бессмысленное сидение у порога, и он позвал на смену Марусю. Маруся, девушка решительная, привыкшая подходить к поручениям серьёзно, взяла пяльца, устроилась напротив двери на табуретке, положила на колени заряженный пистолет и принялась вышивать пчёлку над маками. В прежние времена Маруся выступала в бродячем цирке с номером «безумная мстительница». Чтобы не портить впечатление Марусиной дикой картавостью, кто-то догадался сделать её француженкой, и из Яковлевой она превратилась в Мари Фаталь. С цирком она добралась до берегов Днепра, где её заметил уже знакомый нам Афанасий.

Когда Пушкин стал стучать и просить выпустить, Маруся отложила пяльцы, взяла пистолет и просунула в щёлку под дверью ключ.

— Вот вам, откх-хойтесь, только не дех-храйтесь.