Странные сближения. Книга вторая (СИ)

— Вам скоро жалованье получать, а сегодняшнее происшествие случилось, как-никак при вашем участии. Не с Орлова же мне спрашивать возмещения.

Весна захватила Кишинёв в считанные дни — сразу, как сошёл снег. Чёрные, кривые стволы тутовых деревьев, похожие на драконов, рвущихся из-под земли, покрылись легкомысленными зелёными бантиками, вызвав у Пушкина почти детское веселье. Овидий сошёл с ума от появившихся мух и часами выслеживал их на подоконнике. Успешно ли — Пушкин сказать не мог, поскольку сам был занят тем же на подоконнике соседнего окна. Успешно.

К середине апреля Пушкиным овладела какая-то ядовитая злость, происходящая, вероятно, от того, что он уже два месяца не был влюблён. От злости он начал с особенным рвением ходить по гостям и спорить о политике. В каждом отъявленном спорщике, с пеною у рта доказывающем превосходство или крах греческой идеи или австрийского вмешательства в революцию Неаполя, или толкующем о величии Российской империи, равно как и о её ничтожестве, теперь виделись ему братья, породнившиеся с ним общей бедой, и всё труднее было удержаться от вопроса к такому человеку: «что, брат, а у тебя давно не было женщины?»

От злости же он вдруг впервые за долгое время написал довольно длинные стихи, которые сам же определил в категорию «для друзей».

Дай, Никита, мне одеться,

В митрополии звонят.

— начинались они..

Всё так и происходило — в митрополии звонили, Никита давал, и т. д. В общем, с точки зрения качества новые стихи не отличались в глаза Пушкина от рисунков на полях. Всех, кому Пушкин собирался читать, он спешил наперёд заверить, что стихи дрянные, боясь признаться, что они ему нравятся, и не нашлось других слов, чтобы описать всё это — цветастое, напыщенное, невежественное и искреннее — из чего был составлен Кишинёвский быт.

  Подогнув под жопу ноги,

  За вареньем, средь прохлад,

  Как египетские боги,

  Дамы преют и молчат.

А потом ещё вот так:

  Не хочу судить я строго,

  Но к тебе не льнёт душа —

  Так послушай, ради Бога,

  Будь глупа, да хороша.

Вот!

Когда сады начали опадать, а слава Пушкина широко разнеслась по мушиному царству, и насекомые стали за версту облетать подоконники губернаторского особняка, из Одессы пришло письмо от Елены: запоздалая благодарность за стихи и ничего не значащие вопросы. Письмо это, тем не менее, вызвало у тоскующего в обществе глуповатых гречанок и довольно-таки стрёмной Мах-хуси Француза больше чувства, чем все прошлые встречи с Еленой вместе взятые. Он сел писать ответ, но этому помешало событие ещё более радостное.

Ибо там, где однажды прозвучала фамилия Раевских, отныне volens-nolens будут на каждом шагу сыпаться Раевские, хоть в Кишинёве, хоть где-нибудь в Эфиопии.

Владимир Феодосеевич Раевский, идя от казарм в сторону центрального рынка, оказался зажат между двух телег, пытающихся разминуться на узкой дороге. Выскользнув из опасного места и опасаясь быть притёртым одной из телег к забору, Владимир Феодосеевич нырнул в низкую, но широкую дыру в том месте, где из ограды была выломана доска. Так уж случилось, что прямо за забором в это время нёсся галопом всадник, и вывалившийся из дыры Владимир Феодосеевич, не успев выпрямиться из унизительного скрюченного положения, был сбит — нет, не конём, а носком сапога наездника, отставленным в сторону из стремени.

— …Живы? Откуда вы взялись, чёрт возьми?

Владимир Федосеевич потёр гудящую голову и разглядел сердитое лицо человека, склонившегося над ним.

— Говорить можете? У вас разбит висок, — расплывающаяся в тумане рука потянулась к нему. — Помните, как вас зовут?

— Я Раевский, — выдавил Владимир Феодосеевич.

Эти слова возымели неожиданное действие. Незнакомец удивлённо отпрянул, вытащил из кармана блестящие стёкла и, резким взмахом расправив дужки, нацепил очки на нос.

— Повторите-ка, — попросил он, подхватывая Владимира Феодосеевича под мышки и помогая подняться.

— Раевский.

— Удивительно.

— Не только вам, — заметил Владимир Феодосеевич, вспомнил, что уже второй раз за эту весну его фамилия вызывает у людей необъяснимые реакции.

Провожая до дома оглушённого однофамильца, Александр Николаевич узнал от него, что Пушкин живёт у Инзова, скучает и пишет шуточные стишки, поражает кишинёвских греков своей пламенной верой в победу Ипсиланти (сами-то греки зачастую относились к восстанию весьма скептически, не веря в силу маленького отряда против могучей Порты), пьёт с Липранди и вечно берёт у того книги, короче говоря, — понял А.Р., - Пушкин жив.

Он укрепился в этой мысли, когда подошёл к дому Инзова, и на голову ему с криком «попался!» выпрыгнул сам Пушкин в халате поверх домашнего костюма и в цилиндре. Повиснув, как летучая мышь, Александр стал трясти и щекотать опешившую жертву, пока не сполз по Раевскому на траву.

— Он у нас такой, — сказала ослепительно-веснушчатая горничная, когда заходили в дом. — Энерх-хгичный.

— И где же ты пропадал?

Раскрасневшийся от чрезмерно сильных объятий, похлопываний и потыкиваний, но по-прежнему невозмутимый Раевский вновь надел очки, убранные от греха на время вышеназванных экзекуций, и оправил смятый мундир.