Странные сближения

И.Д.Якушкин — П.И.Пестелю 22 дек. [1820]

«Из Каменки я отправляюсь к Фонвизиным в Москву, имеете это в виду, любезный друг, и если будут ещё приходить вам письма на моё имя, не нужно уже передавать их В.Давыдову, а лучше сохраните до моего приезда или отошлите Фонвизиным. Что ваша «Русская правда», кончена? Ради нашей дружбы помните, что я тогда просился быть первым её читателем, надеюсь на это и теперь.

Накануне отъезда моего из Каменки мы разыграли представление, устроили целый суд с полковником Раевским — председателем. Орлов до последнего предлагал принять в наше общество Раевского, но Р. за день до нашего «суда» выдал свой странный интерес к нам, мы заподозрили в нём шпиона и, хотя разуверились в том, рассудили, что знать ему о нас рано. На том представлении Р. удалось довольно запутать, чтобы он не понимал, где правда, а где вымысел в наших мыслях и намерениях. В тот же день я подошёл к Пушкину, прекрасно себя показавшему (я писал вам об этом лишь вкратце; при новой встрече расскажу подробнее) и предложил ему вступить в общество. Он пробовал назваться недостойным такой чести, но вскоре согласился и в присутствии Орлова с адъютантом и В.Давыдова принёс клятву молчания…»

С гостями прощались шумно и долго. Ещё выпили, выкурили на дорожку по трубочке, вспомнили множество анекдотов с участием высоких лиц, читали стихи и пели песни, впрочем, слышно было одного Василия Львовича.

— Увидимся в Кишинёве, — Охотников крепко сдавил Пушкину руку. — Я теперь служу при Орлове, так что в его доме вы наверно найдёте и меня.

Якушкин, прячась от снега под огромным плащом, раздувающимся на ветру как воздухоплавательный шар, выпрастал голову из-под трепещущих складок и шепнул Александру:

— Постарайтесь быть в Тульчине этой зимой. Там будут все наши, познакомитесь, и начнём трудиться вместе.

— Значит, и вы там будете?

— Не знаю, но мы, конечно, ещё увидимся, — и Якушкин, кутаясь в плащ, побежал к карете, почти невидимой за метелью.

Аглая стояла на крыльце в шубке, наброшенной поверх платья, держала под руку мужа и кружевным платком вытирала со щеки слезинку. Из-за её спины выглядывала Катерина Николаевна, неотрывно смотря вслед отъезжающему экипажу.

— Отчего вы грустны? — Пушкин встал рядом с ней.

Катя неопределённо шевельнула плечами:

— Сама не знаю. Саша, могу я вас спросить?

— Всегда и о чём угодно.

— За какие стихи вы были сосланы?

Пушкин удивлённо округлил глаза, кажущиеся в полумраке неосвещённых сеней совсем тёмными, как ночное море.

— За «Вольность» и эпиграммы.

— Сможете почитать? Не сейчас, а, может, позже.

— Конечно.

— Так не забудьте, — и она ушла, оставив Пушкина в недоумении.

Почти сутки он мучился раздумьями: что так заинтересовало удивительную Катерину Николаевну, и означает ли это чувства с её стороны, и как теперь с ней держаться. Поэма ещё не была кончена, Зюден ещё гулял где-то на свободе, а между тем мысли были заняты старшей из сестёр Раевских; Пушкин сам не заметил, как влюбился. Особенно вредно это было для стихов — герой поэмы жил памятью о прошлой любви, и даже спасающая его из плена черкешенка (долгая история) не могла оживить его чувств, а героя Александр, по возможности искренне, писал с себя. Требовалось скорее завершить поэму, пока светлое чувство к Катерине Николаевне не сделало автора другим человеком.

Вечером второго дня Александр, оказавшись рядом с Катериной за ужином, напомнил ей о стихах; они ушли в библиотеку и Пушкин на память читал строфы из «Вольности», извиняясь за неумелый слог.

— А эпиграммы? — с живым любопытством спросила Катерина.

Прочёл наиболее пристойные.