Странный мир. Истории о небывалом

Поковырял в ухе на предмет звуковых галлюцинаций. Не помогло. Нежно достигло барабанных перепонок: «бум!..» – литаврики, должно полагать.

Книжку закрыл, заложив нужное место пальцем. На обложке дразнится не его имя: Кирей Антонов, тисненое по белому фону золотой фольгой. Название «Аша» тоже золотом выдавлено, постаралось ООО. На картинке, не иначе, сама Аша и есть. Раздета ровно настолько, чтобы самому хотелось руки приложить, докончить начатое.

А литаврики-то, литаврики: «бум-бум!» Музыкант на неведомом ксилофоне: «дзин-таян!» – и скрипочка на подголосках.

Тут уже не до свеклы. Даже о дреколье забыл, как есть сиганул в окно, сдернув на сторону бязевую преграду.

На низах хороводило. И парней не видать, только при музыке. А парень при музыке – существо бесполое, у него функция иная. Кирею то и в радость, забыл, что и Антоном зовут. Ухватил красавушку за руки, закружился. Ляпнул подходящую глупость, красавушка смеется, под бязевой блузкой упруго вздрагивают острые грудяшки.

– Милая, звать-то как?

Боялся услышать «Аша», но пронесло.

– Так и зови – Милаша. Мне нравится.

«Дзин-таян!» – звон в висках. «Бум!» – кровь в висках.

Помалу, помалу от танцульки в сторону, туда, где соловей вьет свое соло, воспевая радости кустотерапии.

Притянул красавушку к себе, окунулся в волосы, где у виска колотилась жилка.

– Милая…

Та засмеялась потаенно, прижалась лицом к Кирееву плечу, пряча губы.

И хорошо, и славно… не все же сразу.

Руку под блузку, будто случайно, но по-хозяйски. Грудяшка ткнулась любопытным носиком в ладонь. Сжал слегка: «Здравствуй…»

Шагнул с поворотом, словно танцуя, а на деле прикидывая, куда уложить Милашу, чтобы обоим комфортно и зря не марать тонкую бязь. Для таких случаев, даже если вечер духмяно-тепл, на гулянку полагается надевать пиджак, желательно двубортный. Мало ли что немодно и жарко, зато так удобно на нем любящей паре. Парню в общем-то все равно, но ведь надо и о девушке подумать. А у Кирея, или там Антона, пиджака не случилось. Вот и выбирай теперь место помягче.

Местечко попалось на удивление. Обычно бывает или мягко, или сухо, а тут – обе благодати разом, да еще и чисто, как в супружеской постели прежде первой ночи. Шелковистая куделя мягко пружинит, загибаясь чашей, стенки упруго вздрагивают, грозя сойтись над головой, отрезать внешний мир. Тут чем ни занят, а озадачишься…

– Что это?

– Это наше гнездышко. Мы тут одни.

– Какое гнездышко? Зачем? Откуда оно?

Экая прорва вопросов, на все по порядку отвечать – языка не хватит.

– Гнездышко наше. Для любви и семейной жизни. Я его сплела, ожидая, пока ты придешь.

…для семейной жизни… – надо же так сказануть! У Кирея сразу настроение любовное перегорело, ощутил себя Антоном.

– А назад-то как?

– Я потом выход прогрызу. Для себя и детишек. А тебе – зачем? Тебе отсюда выходить не надо, тебе надо детишек кормить. И меня немножечко.

Лицо Милаши призывно белеет во мраке, бязевая блузка скомканная валяется в стороне. Но Антону уже неинтересно: кокон, в который их упаковывают, кажется важнее.

– Какие детишки? Я не хочу никаких детишков!

– Ну, как же – не хочу? А за сиськи кто хватал?

Что тут ответишь? С тобой, мол, поразвлекаться хотел, кустотерапией подзаняться, а настоящее – там и с другой?.. Поздновато, однако: паутинные стенки почти сомкнулись, лишь музыка бесполых парней доносится чуть слышно: «Дзин-таян! Арахчука гаструбал! Понимай, кому есть чем». А если человек что безмозглая литавра – ни бум-бум? Вернее, «бум-бум», но слишком поздно? Потерявши голову, по мозгам не плачут.

– Выпусти меня отсюда! Я не хочу!

Милашина теплая ладошка гладит по груди.

– Успокойся, родимый. Я же о тебе забочусь. Мне самой так мало нужно… Я и семя из тебя добыть могу без проблем, и все остальное, потом, чтобы детишков кормить. Но ведь надо и о тебе подумать, чтобы тебе было хорошо. Иди ко мне, тогда ты и не заметишь ничего. С любовью и умирать сладко.

От таких успокоений Антон задергался, стараясь освободиться и бежать. Куда там… хорошая паутина прочней стали.

– Пусти! Я не хочу! У меня дела… дома свекла на огне выкипает!

– Милый, да разве можно сравнивать свеклу и любовь?

– Можно!.. Нужно! Пусти!.. Свекла сгорит!

Порой выплескиваются из души такие слова, перед которыми ничто не устоит, будь то сталь, паутина или любовь.

Стайерскую дистанцию до безопасного окна Антон промахал спринтерски. Внутренне содрогнувшись, задернул занавесочную бязь, кинулся к плите. Свекла пузырилась в последних каплях недовыкипевшего отвара. Антон закрутил газ, обжигаясь, сожрал пересоленный корнеплод. После третьей свеклины слегка отпустило, стало можно жить. Антон добрался до постели и задрых мертвым сном.

Утро выдалось отвратительным. Если прежде занавесочки бесили безотчетно, то теперь за их бязевой сущностью мерещились ждущие Милашины сиси.

Книжка скучала на столе. Никакой полураздетой прелестницы на обложке не было, и это успокаивало. Не то чтобы очень сильно, но лучше ничего, чем что-то. Впрочем, две надписи на синем фоне оставались. Покрупней: «Аша» – и помельче: «Кирей Антонов».