Странствующие маски. Итальянская комедия дель арте в русской культуре

Примечательно, как часто арлекинизированные образы появляются в русской литературе и культуре XIX века. Так, к примеру, в 1829 году А. С. Пушкин сравнивает императора Александра I с Арлекином в эпитафии «К бюсту завоевателя». Эпитафия была сочинена, когда, находясь в ссылке на Кавказе, поэт увидел бюст императора:

Напрасно видишь тут ошибку:
Рука искусства навела
На мрамор этих уст улыбку,
А гнев на хладный лоск чела.
Недаром лик сей двуязычен,
Таков и был сей властелин,
К противочувствиям привычен,
В лице и в жизни арлекин

[Пушкин 1981: 164].

В поэтическом воображении Пушкина Арлекин предстает не просто шутом, а загадочным персонажем, с двойственным и противоречивым характером. Возможно, поэт представлял себе традиционную маску Арлекина, закрывающую лишь половину лица: под ней спрятано выражение чувств и эмоций, зрителю открыт лишь улыбающийся рот. Упоминание Пушкиным двойственной природы противоречивых чувств создает впечатление, далекое от восприятие шутовской персоны XVIII века, предвещая появление загадочных Арлекинов Серебряного века.

Отношение Пушкина к Александру I было сложным и противоречивым, поскольку поэт одновременно и восхищался императором, и насмехался над ним. Подобное отношение особенно ярко отражено в поэме «19 октября»:

Полней, полней! И, сердцем возгоря,
Опять до дна, до капли выпивайте!
Но за кого? О, други, угадайте…
Ура, наш царь! Так выпьем за царя.
Он человек, им властвует мгновенье,
Он раб молвы, сомнений и страстей,
Но так и быть, простим ему гоненье,
Он взял Париж и создал наш лицей

[Пушкин 1981: 56].

Лотман описывает Александра I в том же ключе, указывая на постоянную игру и смену масок на сцене русской истории. Лотман пишет:

Александр не только не чуждался игры и перевоплощений, но, напротив, любил менять маски, иногда извлекая из своего умения разыгрывать разнообразные роли практические выгоды, а иногда предаваясь чистому артистизму смены обличий, видимо, наслаждаясь тем, что он вводит в заблуждение собеседников, принимающих игру за реальность [Лотман 1998: 632].

Лотман останавливается на театральности в публичном поведении императора и на его таланте к плетению сложных политических интриг. В качестве одного из примеров подобной театральной игры приводится эпизод устранения Александром I с политической арены одного из министров – М. М. Сперанского. Искусно подготовив политическую интригу, полагаясь на донос, Александр плакал, уверяя, что не имеет к случившемуся никакого отношения, и обвиняя во всем коварных придворных [Лотман 1998: 633]. Лотман помещает поведение императора в контекст эпохи, когда театральность считалась приемлемой нормой. Император, по мнению Лотмана, являлся своего рода хореографом или автором трагедий и комедий русской истории на политической сцене. Пушкин оценивает примесь актерства в характере государя в контексте арлекинад, присваивая Александру I титул царя-Арлекина.

Очевидно, что Пушкин, как и многие представители русской аристократии, был хорошо знаком с итальянскими арлекинадами, посещал цирки и балаганы. Ю. А. Дмитриев описывает популярность итальянских пантомим начала XIX века, привлекавших зрителей всех сословий: от крестьянства до дворянства и аристократии. Балаганы продолжали процветать и в середине XIX в. Современник Пушкина, академик А. В. Никитенко, описывает арлекинады 1831 года, продолжающие быть одной из самых популярных форм развлечений: «К Леману не легко пробраться. У дверей его храма удовольствий так тесно, как в церкви в большой праздник до проповеди. Я с трудом пробрался к дверям» [Дмитриев 1977: 112][21].

В 1831 году одна из самых читаемых газет – «Северная пчела» сообщает, что предпочитает арлекинады и балаганы драматическому театру: «Что до нас касается, то мы отдаем преимущество хорошей пантомиме перед веселыми трагедиями и плачевными комедиями» [Дмитриев 1977: 112][22]. В XIX веке пантомимы с Арлекинами в главной роли постоянно разыгрывались на аренах цирков в конце представлений, они анонсировались заранее, чтобы привлечь зрителей. К примеру, в анонсе, опубликованном в 1834 году в «Московских ведомостях», сообщается: