Страшное дело. Тайна угрюмого дома

Плач больной доносился сквозь открытое окно в садик, где в углу все продолжала таиться Анна, несмотря на то что выздоравливающая уже много раз осведомлялась, нет ли от нее письма, и даже плакала по поводу ее молчания…

В этот вечер, когда стенания Тани так явственно доносились в сад, маленькая Маня, которую тоже редко пускали к матери, вдруг увидела ее в окне.

Больная встала в отсутствие сиделки и облокотилась на подоконник.

– Мама, мама! – закричала малютка. – У нас тетя, мама! Вон тетя!

Краева высунулась, глянула по указанному направлению, и сестры столкнулись взглядами.

В один миг Анна очутилась в комнате больной и подхватила ее почти на руки, целуя и успокаивая.

Она уложила ее обратно в постель и тогда только рассказала, что она уже давно тут и что она только боялась показаться Тане на глаза из-за предосторожности, которую ей посоветовала соблюдать сиделка.

– Так ты давно тут? Милая! Дорогая! – говорила Татьяна Николаевна, прижимая к себе руки сестры и целуя ее.

Она была так рада, что Анна теперь около нее – единственный человек, перед которым она может излить свою душу. И она, не откладывая в долгий ящик, начала свое горькое повествование.

Она подробно описала вечер ареста, потом все его последствия и, остановившись на последнем воспоминании о посещении Шилова, задрожала вся, и глаза ее опять расширились, как в момент той сцены. Этого Анна еще не знала, и рассказ сестры произвел на нее глубокое впечатление.

А Таня, поднявшись на локте, окруженная подушками, горячо и страстно говорила:

– Я бы ни за что не пошла к нему, Аня, если бы не видела сон. О! Боже, какой это ужасный сон! Я и теперь содрогаюсь, как только вспомню его!

Представь себе, снится мне Павлушка, бледный такой, худой и в цепях, пришел ко мне!

Татьяна Николаевна не выдержала и разрыдалась, упав на подушки; долго плакала она, долго Анна тихо гладила ее по голове, шепча:

– Ах ты моя бедная, бедная!

Наконец Краева опять поднялась, опять облокотилась и с лихорадочно сверкающими глазами продолжала:

– Пришел он… наклонился будто бы тут вот, над постелью, и шепчет: «Танюша! Танюша! (И так это ясно было, словно наяву). Танюша, – говорит, – ты веришь, что я не украл эти деньги. Это не я украл, а он украл у себя сам. Вон он. – И будто бы указал он рукою, и я увидела сламотовский дворец, а издали в окне управляющего. И палец Павлуши будто прямо на него показывает, а тот кивает головой и смеется!

Тут я проснулась, подумала, и вдруг словно толкнуло меня что-то, я побежала туда и при графе сказала ему… Веришь ли, Аня, я могу Богом поклясться за Павлушу, что это не он. Я знаю моего Павлушу. Я жизнь отдаю на поруки, что это не он, а что тут какое-то или недоразумение, или же преступная страшная тайна, которую распутать может только один Господь, если смилуется над нами!

И опять залилась Краева слезами, и опять ничком упала в подушки. Анна от волнения тоже закрыла лицо руками.

В открытое окно ворвался ароматный вечерний ветерок, он прошумел ветками березы, опахнул кусты и надул занавеску, отчего с окна упал какой-то предмет, кажется, лекарственная стклянка.

Обе сестры вздрогнули и словно очнулись.

– Аня, – тихо сказала Краева, – неужели и ты веришь, что Павлуша мой мог украсть?

– Нет, я не верю! – твердо сказала Анна. – Не верю, потому что я люблю и уважаю тебя, Татьяна, потому что не могу и допустить мысли, чтобы выбрала себе в мужья человека, способного стать вором. Другая женщина могла бы ошибиться, но ты, Таня, я тебя знаю, ты совсем другой человек, ты шла замуж не по страсти, а по расчету, и, можно сказать, по расчету твоего благородного разума. Ты не могла бы увлечься подлецом. Это могу скорее сделать я, потому что имею (я сама сознаю) порывистую, страстную натуру. Я бы, пожалуй, могла закрыть глаза… порыв мой мог бы ослепить меня, но ты нет. Но скажи мне одно тогда, Таня, что же это такое?

– Я говорю тебе! – горячо вскинулась Татьяна Николаевна. – Я говорю же, что он нашел эти деньги под лавкой в вагоне.

– Но зачем же он не отдал их тотчас же жандарму на станции?

– Он хотел принести мне, хотел порадовать меня находкой, от которой он должен был иметь третью часть! Я сама укоряла его за это, а он улыбался. Под конец я уговорила его идти на вокзал и передать деньги, но в это самое время и пришли арестовать его. О! Аня, голубушка моя, что я пережила в эти минуты!

– Воображаю! – тихо и сочувственно сказала Анна, а в голове ее все продолжал вертеться вопрос: «Отчего он тотчас же не отдал деньги жандарму?… Отчего?»

И как холодная, ядовитая змея в душу ее начинало заползать подозрение. Она боролась с этой змеей, она отталкивала ее с ужасом, но гадина отступала только на миг, а потом опять и опять продолжала свои попытки завладеть ее душой.

Снова сестры замолчали, снова в комнате сделалось так тихо, что слышен был шум листьев на соседних кустах и деревьях.

Вместе с ним резвые оклики детей врывались в комнату.

Старший лепетал что-то про отца, про этот ужасный случай его ареста, передавая свои впечатления вновь нанятой няньке.