Страшное дело. Тайна угрюмого дома

Слышны были и ее расспросы, тихие, лукавые, и опять лепет мальчика.

– Папу он… взял… так за плечо.

– Анна, – простонала Краева, – мне это раздирает душу. Скажи ему, чтобы он не говорил этого.

Анна вышла исполнить просьбу сестры.

От волнения прекрасное лицо ее было покрыто пятнами. Мысли ее мешались. Она только что сказала сестре, что верит в его невиновность, но теперь, во второй раз не могла бы повторить этого. Зачем он не отдал?

Да и кто же поверит в его невиновность после этого?

Всякий щепетильный человек поступил бы так, как велит закон, но раз этот закон переступлен, то, вероятно, не без умысла, а она, Таня, слепо верит мужу, она не допускает и мысли даже, что он мог скрыть от нее подлинные обстоятельства.

А в это надо верить. Надо верить в то, что Татьяна тут не участвует.

И когда даже и этот вопрос стал ребром перед Анной, она содрогнулась.

«Ну уж это чересчур! В Тане я не смею сомневаться. Он еще может быть негодяем, но Таня… нет. Если уж до этого дошли сомнения, то им не будет и границ».

И Анна поспешила вернуться к сестре, лаской и поцелуем старалась загладить то, что она на минуту в ней усомнилась.

И чем больше глядела Анна на сестру, чем больше она слушала ее, тем тверже приходила к заключению, что она не может быть тут участницей и что самое большее – она жертва обмана.

Его тайна

Оставшись один по уходе Смельского, Шилов вернулся в кабинет и, облокотясь на стол, задумался.

Яркие лучи солнечного дня, проникая сверху сквозь красные стекла мозаичного окна, отбрасывали на его голову «кровавое» пятно, и дьявольски прекрасная, с торчащими вверх усами, с клинообразной бородкой и мрачными глазами голова эта выглядела устрашающе. Веки этой задумчиво подпертой кулаком головы были опущены вниз, на бледном лице не двигался ни один мускул, как у мраморного изваяния. Только кривая ироничная улыбка застыла на нем в складке губ.

Перед Шиловым одно за другим проходила целая вереница воспоминаний.

Улыбка эта или, вернее сказать, застывшая усмешка по характеру своему вполне соответствовала им. В тот день, когда он получил из банка сто тысяч, он попросил у казначея дать ему несколько билетов процентных бумаг, что тот и исполнил.

Подслеповатый старичок, в крупных золотых очках, просто-напросто был усовершенствованная машинка для выдачи и принятия денег; он не замечал, конечно, что рука, украшенная дорогими кольцами и принимавшая деньги, немного дрожала и лицо дьяволоподобного красавца было как-то особенно бледно.

Он не замечал, да если бы и заметил, то какое ему дело! Формальности все соблюдены, а в правилах насчет дрожания руки нет никакого разъяснения.

Он заметил только одно, что рука эта была очень холеная, очень белая и красивая, с чудными ногтями и еще более чудным изумрудом на мизинце, а владелец всего этого был мужчина хоть куда.

В уме кассира мелькнула мысль: как должны обожать этого красавца женщины известного сорта и как весело ему, должно быть, живется, имея возможность класть в карман такие крупные суммы, тогда как он, кассир, весь век свой просидевший в этой будке около миллионов, дома вовсе не чувствует себя богатым.

Выйдя из банка, Шилов сел на извозчика и поехал на Александровский рынок.

Тут, зайдя в одну из лавочек, он стал выбирать очень странные детали костюма.

Это были кумачовая красная рубаха, смазные сапоги, фуражка, кафтан и кушак.

Получив это, он велел извозчику ехать на городскую окраину.

День был необыкновенно жаркий.

Усердно ремонтируемый Петербург весь был окутан сплошным облаком пыли, так что после получасовой езды уже начинало теснить грудь и дыхание делалось затруднительным.

В такую пору в Петербурге вовсе нет воздуха, а есть только одни запахи, соответствующие тому торговому заведению, мимо которого вы проходите.

Казалось, зачем такой изящный господин, каким был Шилов, мог забраться на грязную пыльную окраину, где и эти запахи, и строения, и народ – все соединилось в одну картину убожества, бедноты и грязи?

Но у Шилова было дело, и большое дело.

Проехав несколько построек, он остановился у одной из них, где над полуразвалившимися дверями криво висела вывеска: «Парикмахер». Сюда-то он и зашел, отворив дверь с очень гулким звонком, который долго еще болтался и звенел без всякой надобности уже в то время, когда из-за перегородки вышел грязный старый грек в засаленной визитке и объявил, что заказ готов.

Затем он вернулся за перегородку и тотчас же вынес оттуда парик с длинными темно-русыми волосами, цвет которых был немного темнее волос бороды и усов Шилова.

Заказчик обнаружил тут же коротенькую привязную бороду с усами. Шилов примерил все это перед обсиженным мухами и расколотым зеркалом и, видимо, остался очень доволен.

Он превратился в мужика, правда немного белолицего, но зато очень типичного. Тут же грек подал ему и какую-то коробочку, говоря:

– А вот вам и цвет лица! Хорошо я исполнил, что вы приказали… только опахните лицо пуховкой, и у вас лицо самое мужичье будет, а вот это гольдкрем, помажьтесь им, оботритесь – и следа не будет.