Страшные сказки для дочерей кимерийца (СИ)

Конан засмеялся, огромной рукой аккуратно взъерошив только что с таким тщанием уложенные волосы своей старшей дочери.

— Ты ничем не хуже! — крикнул он наступающему счастливому дню. И добавил уже тише — только им двоим. — Ничем. Потому что ты — истинная дочь своего короля!

Ржание и близкий конский топот заставили его снова поднять голову. Подъехавший Квентий вел в поводу огромного конановского Аорха. Злобный жеребец сопротивлялся и скалил крупные желтые зубы, норовя укусить. Квентий ловко уворачивался. Остальные ждали немного поодаль, уже в седлах.

— Ну что, на Шушан? — спросил Квентий, передавая поводья.

— На Шушан! — подтвердил Конан, одним движением запрыгивая в седло. То, что при этом пришлось левой рукой прижимать к себе взвизгнувшую Атенаис, ему нисколько не помешало.

— На Шушан! — повторил он, мощным шенкелем посылая своего жеребца сходу сразу в галоп. И опять засмеялся.

Но это был уже совсем другой смех…

КОНЕЦ ЧЕТВЕРТОЙ ЧАСТИ

Быть хорошей до полнолуния. Глава 40

ЧАСТЬ 5

Быть хорошей до полнолуния

— Жила-была одна девушка. Дочка короля. Принцесса, значит. И была она жутко уродливая. Никого страшнее нее не было во всем королевстве. И даже во всем подлунном мире. Королевский садовник просил ее никогда не гулять в саду, потому что цветы и деревья засыхали от этого. А стоило кому из горожан ее увидеть — так на всю жизнь оставался заикой. Вот такая она была…

Мачеха выгнала ее из дома. Потому что раньше именно мачеха была самой уродливой женщиной во всем подлунном мире и все ее очень боялись. У мачехи даже было кривое зеркало, которое всегда ей льстило, делая еще более безобразной. Оно увеличивало все ее бородавки, а мачеха радовалась и смеялась. И спрашивала: «Кто на свете всех страшнее да безобразнее?». А зеркальце ей каждый раз отвечало: «Конечно же, ты, о, моя королева!». Оно ведь волшебным было, зеркало это, потому и разговаривать умело…

А тут вдруг оказалось, что у падчерицы бородавок чуть ли не вдвое больше! И все они такие огромные, что из-за них вообще не видно лица. Впрочем, это и к лучшему, потому что лицо принцессы было настолько страшным, что все зеркала в замке покривились и позеленели, когда попытались его отразить. А волшебное зеркало королевы так и вообще распрямилось от ужаса.

А мачеха обиделась и приказала стражникам отвести уродину в лес, на растерзание диким зверям. Стражники так и сделали…

***

Девочка, рассказывавшая сказку кукле, почти полностью терялась в огромном платье — роскошном, с кружевными и бархатными вставками, плохо гнущемся из-за сплошного золотого и серебряного шитья и почти неподъемном от усеивающих его драгоценностей. В таком невозможно бегать и даже просто ходить — в нем и стоять-то трудно.

Девочка и не пыталась. Ни бегать, ни ходить, ни даже просто стоять.

Она сидела на ковре у пустого кресла. И надетая на нее роскошь выглядела так, словно несчастного ребенка неделю назад принесли в жертву священному дракону, и тот всю неделю методично жевал подношение. Целиком, вследствие врожденного скудоумия не догадавшись вытряхнуть лакомое угощение из малосъедобной упаковки, прошитой золотом и драгоценностями и плохо поддающейся даже мощным драконьим зубам. А потом, разозлившись и потеряв интерес, выплюнул.

Тоже целиком.

Кукла девочки была так же грязна и потрепана. Да и не кукла вовсе — так, туго свернутый кулечек из шитой золотом парчи, когда-то, видимо, бывшей деталью парадного платья. Но девочка называла его лялей, баюкала и даже рассказывала сказки — вот как сейчас…

***

— ...Но дикие звери не тронули принцессу. Потому что испугались. И убежали из королевского леса. Те, кто на месте от ужаса не умерли. И всем другим зверям рассказали, что в лесу завелось страшное чудовище с жуткой мордой, отвратительным голосом и на трех лапах. А все потому, что принцесса ходила, опираясь на огромный костыль. Это у нее от рождения было. Повитуха, как только ее увидала, вмиг разума лишилась. Схватила младенчика за левую ножку — да со всей дури об угол королевской печки и приложила.

Потому-то у принцессы на всю жизнь лицо и осталось расплющенным, и нос на бок свернут. А ножка, за которую повивальная бабка со всей силы-то дернула, совсем отсохла. А еще у принцессы был голос — как у рассохшегося колодезного ворота, только намного громче и пронзительнее. А слуха — так и вовсе не было. Но петь она любила. Только старалась подальше от королевского замка отойти. И вообще от города. Потому что людей жалела — у них от ее пения кровь из ушей текла и колики приключались…

***

Голос у девочки монотонный и тусклый. И глаза такие же — пустые и тусклые. И, хотя рассказывала она сказку кукле, потому что больше в комнате никого не было — на куклу при этом она почти не смотрела.