Страшные сказки для дочерей киммерийца

— Так вот он какой, Золотой Павлин Сабатеи… — в голосе Эрезарха омерзение мешалось с любопытством. И Конан его понимал.

Если это и было похоже на какую-то птицу, то, скорее, на ощипанного и уже даже частично ошпаренного стряпухой гусёнка, помершего от длительной голодовки. Пёрышки редкие, облысевшее розовое пузико отвисает дряблым мешочком. Ребра пересчитать можно, даже не щупая! Глазки мутные, плёнкой подёрнутые. Перья, где и сохранились, тусклые да ломкие. От всего великолепия разве что только хвост.

Мда.

Хвост…

То перо, с как будто на самом деле живым глазом, оно ведь действительно из хвоста этой твари оказалось. Хвост у неё был воистину роскошным, из полусотни или даже более перьев, веером распушённых. И каждое — глазом увенчано.

Глаза смотрели на Конана с немым укором, временами помаргивая. Два левых крайних даже пустили вполне натуральную слезу.

И от этих пристальных неотступных взглядов ко всему, казалось бы, привыкшему аквилонскому королю делалось не по себе. Во всяком случае, взглядом с павлиньим хвостом он старался не встречаться. И то правда — чего на хвост пялиться? Лучше уж за клювом приглядывать.

Клюв действительно золотым оказался. Да вдобавок ещё и усеянным множеством мелких и острых зубов, мерзость какая! Оставленная без присмотра тварь так и норовила цапнуть за что ни попадя, и киммериец, на руках которого уже алели свежей кровью тонкие царапины, на всякий случай держал её на весу, за горло, ухватив под самой головой. Как ядовитую гадину.

Магии в этой пакости было тоже чуть. Вот, например, когда схватил её Конан за горло в подвале, показалось ему, что застонал кто-то. Жалобно так, но совершенно беззвучно. Стон тот не ушами воспринимался, а словно бы сразу всем телом, до костей пробирая. И столько тоски в нём было, что жить не хотелось. Даже Конан почти что разжалобился, но вовремя опомнился и взял себя в руки. А заодно и птичку — за горло и поплотнее.

Что интересно, жрецы этот стон тоже услышали. И попадали замертво, оружие побросав. Нет, не поумирали они, и даже сознания не потеряли — просто им всем тоже словно бы жить расхотелось. Так и лежали, ни на что не обращая внимания, с широко раскрытыми, но ничего не видящими глазами.

Поначалу, во всяком случае, лежали…

* * *

— Сколько их там уже собралось?

— Почти полторы сотни, — Эрезарх поёжился, скривился и покачал головой, словно удивляясь, что в его славном городе оказалось столько служителей людоедской птички.

Они начали подходить сразу же, как только Конан приволок в верхний зал несколько мягких шкур, бросил их на ступенчатый постамент в центре и удобно там расположился, одной рукой зажимая шею Золотого Павлина, а другой почёсывая темечко в рассуждении о том, а что же делать дальше? Непосредственная угроза пленением пакостной птички была устранена, но как отыскать в огромном городе маленького ребёнка? Плюс далеко не маленькую женщину, которая явно не желает быть отысканной.

Снова обыскивать все дома, прикрываясь королевским указом? Назначить большую награду? Обратиться к местному колдуну?

Да и с тварью этой что-то делать надо. Свернуть мерзкой пташке шею не поднялась рука — уж больно жалко та выглядела, да еще глаза эти… Но и не отпускать же её, после стольких-то хлопот? Да и людоедка всё же, как ни крути, отпустишь — снова мирные шемиты пропадать будут…

Когда он начал склоняться к мысли, что, наверное, всё же свернутая голова — самое удачное решение этой проблемы, тварь застонала ещё раз. Так же беззвучно и горько. И вот тогда-то жрецы, до того валявшиеся безучастными полутрупами по всему дому (как позже оказалось — и не только!), начали проявлять некие признаки жизни. Они вяло шевелились, поднимались или даже просто ползком подтягивались к внутренней галерее.

Стражники отбрасывали их, сдерживаемые лишь приказом Конана «не убивать», жрецы не сопротивлялись. Только упрямо ползли к дверям зала, в центре которого бывший варвар из Кимерии держал за глотку их хвостоглазое божество.

Вот тогда-то Конана и осенило. Сильно так осенило. Киммерийцу даже показалось, что треснули его довольно чувствительно чуть повыше затылка. Не иначе, как кто-то из богов, раздосадованный скудоумием жалких людишек, вмешался и мысль свою вниз кинул. А она, пока с заоблачной высоты падала, такою тяжелою сделалась, что, будь на месте короля Аквилонии кто с менее крепкой головой, развалилась бы его черепушка от божественной подсказки, словно гнилой орех.

А Конану — ничего. Моргнул только.

Да приказал гвардейцам отступить внутрь зала. А сам подумал — очень отчётливо так подумал! — что, если жрецы переступят порог, он свернёт мерзкой птичке шею. И все дела.

Новый беззвучный стон прокатился по костям неприятной дрожью. И фигуры в белых и переливчато-синих балахонах, уже качнувшиеся было вперед, остались в коридоре. Так и не переступив обозначенной мысленно границы.

Тогда Конан подумал ещё.

О том, что он хочет говорить со всеми почитателями Золотого Павлина. Сколько бы их ни было. И хорошо бы им поторопиться, потому что терпение его не безгранично.

И стал ждать…

* * *