Страсть Северной Мессалины

Вот что тянуло, вот что неотразимо влекло их с Екатериной друг к другу – оба были людьми без возраста! Оба обладали редкостным даром мгновенно становиться в тех же годах, что их собеседник. Именно поэтому Екатерина могла читать Ланскому рукопись своей «Бабушкиной азбуки», написанной нарочно для внуков, а через несколько минут дурачиться с ним, словно влюбленная девчонка.

Да, она была такой всю жизнь – влюбленной девчонкой, и когда эти двое (а люди, видевшие их вместе, уверяли, что они воистину были созданы друг для друга!) соединялись, каждому было ну самое большее по двадцать. И куда тогда девались те тридцать лет, которые их разделяли в глазах людей?

Эту поразительную женщину бросали и предавали мужчины, как и всякую другую, самую обыкновенную. В Ланском не было ни намека на склонность к измене или предательству. Он весь принадлежал ей – до вздоха, до трепета сердечного.

Спустя много, много лет, утратив Ланского и любя другого, Екатерина как-то скажет одной из своих придворных дам:

– Ну не чудно€ ли, что любовь до такой степени ставит все с ног на голову? Ты можешь быть лучшей на поприще жизни, властительницей умов, повелительницей чужих судеб, мнить себя всемогущей – и при этом ощущать себя полным ничтожеством оттого, что не в силах прельстить некое юное существо, которое просто, глупо и убого по сравнению с тобой, но одной тебе известно, что бы ты отдала за один только взгляд его, исполненный любви! Горше всего сознание собственного бессилия: и прочь не уйти, и не добиться своего…

Александр же Ланской был дорог Екатерине тем, что рядом с ним она никогда не испытывала этого «горького сознания собственного бессилия».

Ну хорошо: она не испытывала. А он?..

* * *

Дмитриев-Мамонов часто вспоминал первую ночь, проведенную в этой постели. Тут все прошло куда легче, и проще, и лучше, чем с Протасихой. Расчет оказался правильный: ежели молодой человек разохотится на это пугало, то пригожую императрицу наверняка не обидит. Александр так радовался роскошному, все еще гладкому и пышному телу, в такую ярую хоть вгоняли его умелые, сладкие поцелуи, что он неустанно доказывал доблесть свою, и под утро Екатерина, наконец, уснула в его объятиях, положив голову на плечо, как это делают все женщины рядом с возлюбленными мужчинами. А он не мог уснуть: в образе спящей императрицы весь мир, которым он желал владеть и над которым мечтал властвовать, чудилось, дремал у него на плече – весь мир, переполненный восхищением! Иногда он косился на ее растрепавшуюся голову – седины в темноте видно не было – и думал, что эта женщина похожа на голубку. При ее опытности и распутстве, порой его ошеломлявшем и даже смущавшем, в ней было столько осторожной нежности! Она то стеснялась, то неистовствовала. Любая другая на ее месте, наверное, отвратила бы его от себя этой изощренной смелостью и насмешила бы своей запоздалой застенчивостью. Однако в Екатерине все казалось естественным. А впрочем, quod licet Jovi, non licet bovi, как известно!

Он осторожно повернул голову и коснулся губами теплого виска. Александр был искренен в это мгновение нежности и признательности – ведь благодаря этой ночи он вознесся на такие выси, пред ним открылись такие дали!

Представил подобострастные лица вельмож, которые завтра будут с утра толпиться в его приемной. Вдруг окатило страхом – а что, если оскандалится, оплошает в чем-то? Что, если случай его – мотылек-однодневка? Ведь тем, кто будет перед ним заискивать, все равно, перед кем заискивать, чьей милости просить. Нет, надо сделать все, чтобы закрепиться на вершине, на которую вознесла его судьба! Можно представить, сколь многие пытались на нее вскарабкаться – и, обломав ногти, скатывались вниз! Как они завидовали тому, которому повезло… Среди предшественников, знал Дмитриев-Мамонов, был лишь один, который по доброй воле отказался от счастливого жребия. Звали его Павел Дашков. Как слышал Александр, милостью Екатерины он был произведен в штабс-капитаны гвардии Семеновского полка. Так императрица доказывала благодарность его матушке Дарье Романовне за участие в небезызвестном перевороте. И тут к Дашкову приступил Потемкин, оценивший редкостную красоту Павла. Самое интересное, что незадолго до этого подобное предложение ему сделал и Григорий Орлов, встретивший Павла в Брюсселе, куда тот заехал по пути на учебу в Эдинбургский университет. «Должен был», – самые подходящие слова, потому что исполнения сего от Павла неустанно требовала его высокоученая матушка, княгиня Дашкова.

– Трудно представить себе более красивого юношу, чем вы, князь, – сказал Григорий Орлов, а затем продолжил: – Я жалею, что меня не будет в Петербурге, когда вы туда приедете; я убежден, что вы затмите фаворита, а так как с некоторых пор мне вменили в обязанность вести переговоры с отставленными фаворитами и утешать их, я с удовольствием занялся бы этим, если бы он принужден был уступить вам свое место.