Страсть тайная. Тютчев

   — Смерть ужасна, — повторил Фёдор Иванович, встав с кресел и начав ходить по гостиной, — Но жизнь прекрасна потому, что в ней есть любовь. Она, только она одна не делает нас одинокими на этой земле.

Заботы, что привели нынче Фёдора Ивановича в родовое имение, были чужды не только ему, но и брату. Несмотря на то что Николай Иванович являлся офицером, а значит, привык отвечать за судьбы вверенных ему людей и дел и был обязан многое рассчитывать наперёд, строить не воздушные поэтические замки, а управлять реальными обстоятельствами, и ему тем не менее хозяйственные обязанности оказались не по плечу.

Не по летам располневший, обрюзгший, он проявил себя в быту более флегматичным и менее всего приспособленным к делам, нежели его младший брат.

Ещё там, за границей, Эрнестина, наблюдая за привычками своего деверя, сделала вывод, что Николаю возвращение домой будет неприятнее, чем Фёдору. И первые же дни пребывания сначала в Москве, а затем в Овстуге это подтвердили. Столь безразличный в отношении уюта и роскоши, он ни с того ни с сего на родине стал ко всему предъявлять высокие требования и всё порицать. Сам же целыми днями готов был лежать на диване, ничего не делая и даже не читая ни книг, ни газет.

Николай возбуждался, лишь предаваясь мечтам о том, как будет хорошо, когда Овстуг перейдёт к сыновьям Фёдора. И строил планы, что следовало бы сделать полезное и нужное, дабы оставить наследство в приличном виде.

Нежные чувства к брату и его семье несомненно объяснялись его собственным одиночеством. Потому и здесь, в Овстуге, он с восторгом поддерживал разговоры Фёдора об Эрнестине, вспоминал их совместные путешествия по Швейцарии и Германии, снова и снова возвращался к тому, что у детей Фёдора теперь будет хорошее наследство.

Всё клонилось к тому, что Николай готов был уступить брату даже большую часть своей доли. И это стало приводить Фёдора Ивановича совсем уж в состояние нервного расстройства.

«Зачем, за какие грехи на меня такая напасть? — выходил из себя Фёдор Иванович, в душе, разумеется, отдавая должное великодушию брата. — Нет, я не приму сей жертвы именно потому, что высоко ценю дружбу Николаши. И ещё, главным образом, вследствие того, что всё, нажитое отцом, окончательно рухнет, коли формально окажется в моих руках. Ну какой из меня помещик и землевладелец? Вот коли бы Эрнестина оказалась в правах наследницы, то-то был бы успех. Ведь только благодаря её рачительности и умению вести дело мы безбедно живём на её доходы вот уже целых четыре года».

Как же далёк на самом деле был Тютчев от домашних забот и как он оказался поразительно непрактичным, когда, получив часть наследства отца, всеми силами старался от него устраниться!

Меж тем состояние Эрнестины, особенно когда они переехали в Россию, катастрофически таяло. Только в середине февраля 1846 года, спустя целых полтора года после свидания с Нессельроде, канцлер соизволил назначить Тютчева чиновником особых поручений шестого класса при собственной особе. С того времени он стал получать и жалованье в 1500 рублей серебром, или, иначе, 6000 франков в год.

Женщина с характером деятельным и волевым, с ранних лет полагавшаяся более на собственные силы, нежели на помощь со стороны, Эрнестина трезво оценила то, что их может ожидать ныне на родине мужа. В письме брату Карлу она сообщала:

«Я думаю, что у Тютчева мало надежды получить достойное место за границей. Граф Нессельроде полагает, что сделал для него всё, что мог, причислив к своему министерству с этим нищенским окладом в 6000 франков... Я нимало не сомневаюсь, что общество моего мужа весьма привлекательно, и потому очень многие желают, чтобы его пребывание в Петербурге продлилось как можно дольше, но за эту привлекательность слишком плохо платят, и если нам придётся и далее жить здесь на эти 6000 франков, которые он получает, то, полагаю, года через два я буду полностью разорена. Итак, нам следует отдать себе отчёт в том, где же мы предпочтём прозябать — в каком-нибудь маленьком германском городке или же в Москве? Для будущего наших детей последнее было бы предпочтительнее, и если бы я могла решать, я не колебалась бы в выборе. Но если человек прожил на земле 42 года и если эти 42 года протекли в постоянном ожидании перемен, причём все его склонности и причуды постоянно удовлетворялись, как это было с Тютчевым, — такому человеку, я думаю, весьма трудно принять решение и на чём-то остановиться, в особенности же трудно это сделать, если принятие подобного решения не сулит в будущем абсолютно ничего привлекательного».

Не было, наверное, другого человека во всём Мюнхене, который бы так хорошо знал и так высоко ценил необыкновенный ум Тютчева, как Карл Пфеффель. И потому он решительно не мог взять в голову, как его зять может оказаться настолько безалаберным в такой важной основе жизни, как финансы, чтобы не понять всей опасности положения, в коем оказалась его семья. Понятно, что Карл не мог сдержать себя, чтобы не дать самый разумный, на его взгляд, совет сестре: